Хромой Орфей
Шрифт:
– Тогда зачем ты об этом пишешь?
– перебил его Павел, спрыгивая с калорифера.
– Вот чего я не могу понять.
– Да в общем-то я и сам не понимаю, - тихо сказал Гонза и усмехнулся. Может, затем, что тоскуешь о чем-то таком... Вот и выворачиваешь нутро словами.
Меж ними наслаивалась тишина, в ней - пустота разочарования; пронесся над крышами истребитель и затих вдали, а сумрак, сгущавшийся за треснувшим стеклом, легко заползал в души.
– Ты на меня обиделся?
– За что?
– звучало это неискренне.
– Может, я действительно сделал тебе больно.
– Нет. Ты прав. Я способен признать это. Рукопись здесь? Павел вытащил из нагрудного кармана несколько сложенных листков, захватанных
– К чему такая демонстрация?
– спросил Павел, нахмурившись.
Гонза молча бросил обрывки в унитаз, спустил воду и только тогда обернулся к Павлу с кривой усмешкой.
– Вот и все! Не правда ли, точь-в-точь трагедия матери, которая вдруг сообразила, что родила кретина. И сразу легче дышать, понял? Но писать я все равно буду.
Дверь распахнулась, в проеме появился румяный блин - физиономия Даламанека. Мастер протолкался к ним поближе и набросился на Павла:
– Ты что, сдурел? Хочешь на меня беду накликать? Я тебя ищу, с ног сбился, а ты...
– Пожар, что ли?
– спокойно проворчал Павел. Он стоял перед мастером, возвышаясь над ним на целую голову, и невозмутимо разглядывал его.
– Кончай тут и - марш в контору. Спрашивают тебя. Павел не торопясь вытащил руки из карманов, едва заметным движением плеча дал знать Гонзе, что понятия не имеет, в чем дело. Но не успел он и шага ступить, как Даламанек ухватил его за отворот пиджака и шепнул, приблизив лицо:
– Послушай... уж не натворил ли ты чего, бездельник этакий?
– А как же, - Павел оттолкнул его, дерзко ухмыльнулся.
– Подложил динамит под этот бардак, если уж хотите знать, пан мастер. Не забудьте уши заткнуть, когда взорвется, - добавил он с совершенно серьезным видом и пошел, плюнув на ходу в желоб.
Теперешняя владелица виллы, или «милостивая пани», как ее неуклонно величали в подвале, приняла Войту в такой просторной комнате, что в ней без труда можно было бы давать уроки танцев.
Она сама открыла ему дверь, всплеснула руками.
– А, это вы, Войтишек!
– воскликнула она со счастливой улыбкой, будто впускала самого ангела-хранителя, и тут же чуть-чуть зарделась.
– Не знаю даже, можно ли вас еще так называть. Вы ведь уже взрослый мужчина... Я очень жду вас, войдите, пожалуйста. Надеюсь, я вас не отрываю...
Она порхнула в комнату, шелестя шелком халата. Войта поплелся за ней, как служка за ксендзом; он начал подозревать, что дело будет необычное. Неужели же это она так старается ради какой-то ржавой колонки?.. Войта редко и всегда неохотно переступал порог хозяйской гостиной - ну, разве принесет лампу для радиолы или зайдет выпустить воздух из калориферов. Через широкое окно открывался вид на город, лежащий в золотистом свете предвесеннего утра. Торжественная тишина... Почти всю стену занимала картина маслом: нагая женщина раскинулась на подушках в бесстыдном экстазе - говорят, копия со знаменитого оригинала. «И как им на такое безобразие смотреть не стыдно», - поражалась мать всякий раз, как вытирала раму. В гостиной, куда ни глянь, статуи, статуэтки; пепельницы, до того тяжелые, что можно убить человека. Все эти дорогие безделушки приводили Войту в смущение, ноги его утопали в коврах, шаги делались неслышными по-кошачьи, и он сам себе казался до невозможности неуклюжим.
– Садитесь, Войта, -- плавным жестом она указала на кресло, сама устроилась на пуфе напротив.
Он послушно присел на самый краешек, стал чинно ждать.
– Я бы предложила вам чашечку чаю, да газ закрыли. Ох уж эта война! У меня даже сигарет нету...
– Если вы не обидитесь...
– Ну что вы, конечно, не обижусь, мой мальчик, - ласково засмеялась она и без стеснения взяла сигарету.
– Хороша хозяйка, а? Стыд, позор!
Войта смотрел, как элегантно держит она сигарету тонкими пальцами, как выпускает дым. Все в ней, собственно, было приятно и красиво, ему казалось она живет окутанная ароматным облаком, в хрупкой скорлупке, герметически отделяющей ее от сурового мира. И вместе с тем она не была чопорной, этакая приветливая щебетунья. Войта ни разу не слышал, чтобы она кричала или сердилась. Ничего дурного он за ней не знал. К матери она относилась с дружеской сердечностью - ведь это была их Фанинка, к нему- с необидным превосходством пожилой дамы. Несмотря на свои сорок пять лет, милостивая пани могла похвалиться белоснежной кожей, гибкими движениями, фигурой стройной, хоть и полной, и говорила она глубоким, ласкающим альтом. Когда-то она прилично пела и, пока не надела вдовий убор, прилично играла в теннис. Войта, мальчиком, резво бегал по двору, подбирая мячи. Милостивая пани! Его чувство к ней было смесью глубоко вкоренившегося почтения, застенчивости и сдержанного безразличия, как к существу другого мира, с которым трудно, да скорее всего и нежелательно, завязывать сколько-нибудь более близкие личные отношения.
Покурили молча. Милостивая пани наслаждалась, смаковала сигарету; смотрела на Войту с добродушной улыбкой, но вместе с тем пытливо.
Он беспокойно поежился и решил сам начать разговор:
– Колонку-то в Полеградах я починю...
– Собственный голос показался ему слишком грубым, плебейским, и, смутившись, он пояснил; - Прокладки новые нужны...
Она усмехнулась, грустно кивнула.
– Хороший вы. Войта, спасибо, что о нас не забываете. Но тут время терпит. Видите ли... дело в том, что у меня теперь совсем иные и, к сожалению, более серьезные заботы. О них-то я и хочу с вами поговорить.
– Со мной?
Милостивая пани улыбнулась, как застенчивая девочка, отвела глаза.
– И даже только с вами. Вы удивляетесь, правда? Я была к этому готова, но другого выхода у меня нет. Иной раз жизнь подстраивает нам странные штуки - вы сами знаете. Я вообще не решилась бы даже начать этот разговор, если бы не знала вас, ваших родителей, если бы мы с мужем не любили вас всегда.
Войта не понимал, к чему такое торжественное начало. Вид у него был не очень-то умный.
– То, о чем я вас буду просить, действительно вещь необычная! Для меня тоже. Но уверяю вас, я это... мы это хорошенько продумали и взвесили. Быть может, моя просьба покажется вам дерзкой, но очень прошу вас - примите ее как просьбу друга, который не знает, что делать. И еще, уверяю вас, если вы, подумав, скажете «нет», ничто не изменится в отношениях между вами и нами. С нашей стороны я могу заявить об этом твердо...
– Но о чем речь?
Милостивая пани склонила голову, потом встала, раздавила окурок в граненой пепельнице - пальцы ее чуть дрожали. Медленно отошла к окну, посмотрела в него, углубленная в трудные мысли; провела рукой по сетчатой занавеске, словно ища в ней опору. Молчала.
Войта чувствовал себя неловким актером в коварной светской драме.
Милостивая пани обернулась от окна; ее глаза теперь пристально и вопросительно смотрели прямо ему в лицо.
– Речь об Алене.
Он поднял брови, сглотнул слюну - так удивился.
– С ней что-нибудь случилось?
– Пока ничего.
– Милостивая пани быстро отошла, села напротив него, сцепила пальцы.
– Пока ничего. Но так не может долго тянуться... Как вы знаете, она до сих пор посещала курсы. Теперь грозятся эти курсы прикрыть. Их даже наверняка прикроют, это известно нам из достоверных источников. Алена, как и вы, родилась в несчастном двадцать четвертом году. Что это значит, не мне вам объяснять. Тотальная мобилизация и отправка в рейх!
Как только вырвались у нее эти зловещие слова, выдержка изменила ей.