Хромые кони
Шрифт:
…В конечном итоге если нужен кто-то рядом для того, чтобы не просыпаться среди ночи с осознанием, что ты совершенно одна, то с этим кем-то необходимо трахаться, и рано или поздно трахаться придется уже не с кем-то, а с кем-нибудь, а из всех ситуаций в таких – спиртное просто незаменимо.
Вот говорят: скользкая дорожка – ступишь и покатишься. Это подразумевает нарастающую скорость скольжения и постоянную угрозу потери равновесия. В конце концов летишь кувырком, плюхаешься навзничь и лежишь, откашливаясь. Кэтрин же двигалась по маршруту иначе; она не катилась, а словно неспешно спускалась на эскалаторе (не столько стремительное падение, сколько нудная поездка), провожая взглядом едущих
И когда это случилось, Чарльз Партнер оказался рядом. Слава богу, не в буквальном смысле слова. Физически его не было рядом, когда она очнулась в незнакомой квартире, со сломанной скулой и с синяками на бедрах, оставленными чьими-то пальцами. Но он помог ей выкарабкаться. Кэтрин провела некоторое время в заведении, пребывание в котором она никогда бы не смогла себе позволить, если бы платить пришлось самой. Курс лечения был основательным. Включая психотерапевта. Ей было сказано, что все это осуществлено в строгом соответствии с внутренним регламентом Конторы («Думаешь, ты первая? – было сказано ей. – Думаешь, ты одна такая, кого это в конце концов доломало?»), но она была уверена, что внутренним регламентом не ограничилось. Потому что после лечебницы, после просыхания и после бесконечных первых шести месяцев трезвой жизни она появилась в Риджентс-Парке, ожидая перевода в какое-нибудь захолустье, но вместо этого заступила на свою прежнюю должность привратницы Чарльза.
В то время она могла расплакаться практически по любому поводу, однако этот казался одним из самых заслуживающих подобной реакции. Они ведь даже дружны не были. Порой он называл ее Манипенни, но этим и ограничивалось. И даже впоследствии их отношения нельзя было назвать дружескими, хоть она и заметила, что он ни разу больше не назвал ее Манипенни. И то, что произошло, они ни разу не обсуждали, за исключением того первого утра, когда он спросил ее, пришла ли она в себя как следует. Она дала ему ответ, на который он рассчитывал, хоть и понимала, что в себя прежнюю ей дорога заказана навсегда. С того дня все пошло по-старому, словно ничего не случилось.
Но он позаботился о ней в трудную минуту, и в ответ она заботилась о нем. Так они провели еще три года вместе, на исходе первого из которых она начала играть роль в его внеслужебной жизни. Он был не женат. Она давно отметила сопровождавшую его ауру неухоженности. Он был не то чтобы нечистоплотен, но нечистоплотность отчетливо маячила впереди, тогда как дрянное питание уже являлось непреложным фактом. Ему требовался уход. Ей также требовалось что-то. Ей больше не нужно было просыпаться с незнакомцами, но ей нужно было что-то. Этим чем-то оказался Партнер.
И она заполняла его морозилку и договаривалась с еженедельной домработницей; следила за расписанием встреч, чтобы у него хоть изредка выдавался выходной. Она встала преградой между ним и самыми неприятными из его подчиненных – свирепой Дианой Тавернер для начала. И проделывала все это, оставаясь чем-то вроде привычной мебели: физического контакта между ними не было никогда и он никогда не относился к ней иначе как к секретарше. Но она заботилась о нем.
Однако заботилась недостаточно, чтобы вовремя увидеть, что той помощи, которую она могла оказать, было мало.
Она склонила голову набок, дав прядке волос упасть на лицо. Может, подкраситься? Выпустить блондинку на волю? Но кого ради? Да и заметит ли кто? За исключением отвратного Джексона Лэма, который не преминет ее высмеять.
Она понимала, что после смерти Чарльза Партнера для нее не оставалось места в Риджентс-Парке. Однако заточение в Слау-башню казалось отсроченным наказанием за давно искупленное прегрешение. Иногда она думала, что прегрешение это не ограничивалось ее пьянством в прошлом и что ее каким-то образом винили в самоубийстве Чарльза. В том, что она не смогла предвидеть этого. Но как его было предвидеть? Всю жизнь занимаясь чужими секретами, Чарльз Партнер уж что-что, а умел хранить собственные. «У вас были ключи от дома?» – допытывались у нее. А еще: «Вы ожидали, что это произойдет?» Разумеется, она не ожидала. Но теперь казалось, что никто ей тогда так и не поверил.
Древняя история. Чарльз Партнер давно истлел, однако она вспоминала его почти каждый день.
Она вернулась к своему отражению. К своей нынешней жизни. Когда неведомая сила к паденью женщину склонила, вот чем это для нее закончилось.
Меня зовут Кэтрин, я – алкоголик.
Вот уже десять лет, как она не притрагивалась к спиртному. И тем не менее.
Меня зовут Кэтрин, я – алкоголик.
Она погасила свет в ванной и пошла готовить ужин.
Часть вечера Мин Харпер посвятил телефонному разговору с сыновьями (девять и одиннадцать). Год назад такой разговор с избытком снабдил бы его информацией о компьютерных играх и телесериалах, но оба, похоже, переступили черту одновременно, и теперь разговаривать с ними было все равно что пытаться беседовать с парой холодильников. Почему так получилось? Ведь должны же были сработать какие-то предупредительные сигналы? К тому же что касалось девятилетнего, не полагалась ли ему небольшая отсрочка? Еще немного детства, прежде чем подкрадется взросление? Но выжимать из него информацию было как скрести булыжник. К тому моменту, когда трубку взяла бывшая жена, Мин готов был предъявить ей это все, однако она и слушать не хотела:
– Это пройдет. Со мной они ведут себя так же. С той разницей, что со мной они только хмыкают и молчат. А я только готовлю и мою посуду. Так что не надо мне говорить, что ты волнуешься, ладно?
– Ты их хотя бы видишь.
– Адрес тебе известен. Появляться чаще чем раз в неделю выше твоих сил?
Он мог бы зайти с тыла, упомянув ненормированный рабочий день, расстояние до них, но супружеская жизнь научила его, что стоит только обозначить линию фронта, как поражение становится вопросом времени.
Потом он не мог найти себе места. После таких звонков сложно было не начать думать о том, куда завезла его кривая; о том свободном падении, начало которого определялось с точностью до секунды. Тот идиотский момент, до которого у него были жена, семья и карьера, со всей полагающейся атрибутикой: и регулярными посещениями стоматолога, и тревогами по поводу ипотеки, и ежемесячными счетами. Кое-что из этого, конечно, продолжало оставаться актуальным, однако вся целесообразность, вся ценность этих свидетельств того, что он живет полноценной и правильной жизнью, все это испарилось в дурацкую секунду: в ту самую, когда он забыл компакт-диск в вагоне метро. И потом не догадывался об этом до утра.
Вряд ли многие могут похвастать крушением карьеры, состоявшимся в прямом эфире Четвертой программы «Радио Би-би-си». Вспоминать об этом было больно. Самым болезненным воспоминанием было не чувство всепоглощающей, тошнотворной паники, когда до него дошло, что обсуждаемому по радио предмету полагается находиться на хранении у него; самым болезненным было воспоминание, как он стоял себе и спокойно брился, думая: «Хорошо, что несчастный сукин сын, из-за которого заварилась эта каша, – не я». Вот что было самым невыносимым: по всей стране люди думали то же самое, а он был единственным, кто не имел оснований так думать.