Хроника одного полка. 1915 год

Анташкевич Евгений Михайлович

29 августа на зоре трубач сыграл сбор, подполковник Вяземский уже был в седле, командиры горячили коней, эскадроны построились и пошли лавой через поле на видневшуюся впереди чёрную полосу.

Солнце ещё не взошло, и чернел то ли лес, то ли ряды противника.

Эскадроны разгонялись, кони чеканили землю копытами.

Иннокентий скакал слева от ротмистра Дрока. Он немного отклонился, будто тяжёлая шашка уже висела в тяжёлой руке. Давил подбородочный ремень, и Иннокентий бросал поводья и оттягивал его. Красотка этого не замечала и шла ровным галопом. Эскадрон шёл молча, только часто и гулко били копыта разгонявшихся лошадей. Полоса впереди превратилась из чёрной в серую – надвигалась баварская тяжёлая кавалерия. Иннокентий слышал, что это баварцы, но ему это было всё равно. Слева скакал Кудринский, он пригнулся к шее Щелчка. Иннокентий видел, что корнет помахивает правой рукой, немного вперёд, немного назад, у корнета была длинная кавказская шашка, он называл её шамилька. По тому, как шёл противник, и молчала артиллерия, было понятно, что будет ставший редкостью встречный конный бой, первый такой бой корнета, и Иннокентий волновался за Сосунка, как тот себя поведет. Офицеры называли такой бой «шок», что это было, что значило это слово, Кешка не понимал, и ему не было дела, что бы оно ни значило. Пика висела на плече. Расстояние до германца сокращалось,

Кешка дал шпоры, Красотка выбилась впереди шеренги, до противника оставалось не более ста саженей. Кешка сдёрнул драгунку и прицелился. В прицел попал большой силуэт слившихся вместе коня и всадника, и Кешка выстрелил в середину силуэта. Силуэт стал сдавать влево, валя соседний силуэт. Германец, которого валил подстреленный, попробовал увести своего коня левее, стал наезжать на следующего, и тот стал выправлять ещё левее, валя другого соседа, и в середине германской шеренги образовалась сумятица. И Кешка пошёл туда. Он закинул драгунку и наставил пику. Подстреленный им германец уже упал с лошадью, и задние стали спотыкаться об него и тоже падать. Тут Кешка услышал пули, они пролетали, он не оглядывался – знал, что за ним валятся убитые и раненые его товарищи, но об этом нельзя было думать, и он ещё пришпорил. Что поделаешь, война, она и есть война, у офицеров это называлось «логика», тоже мудрёное слово, как и всё у них мудрёное. Кешка врубился в то место, где подстреленный германец завалил других. Косо глянул назад и увидел, что Кудринский встал в стременах и махает шашкой, никого не доставая. Он напоминал недорослого пса, старше щенка, но моложе взрослой собаки. Кешка повёл Красотку к Кудринскому, перегораживая корнету путь, но корнет послал Щелчка, и тот ударил мордой Красотку в круп. На Кешку наседал германец с поднятым клинком в самой верхней точке удара, откуда клинок срывается на голову или плечо противника. Кешка выкинул шашку поперёк клинка, клинок соскользнул, и германец проскочил, и Кешка ударил наотмашь назад и не оглянулся. Его Красотка плясала между германских лошадей, она не стояла на месте, это было ох как славно, что она не стояла на месте, ни один удар по Кешке не мог быть точным, а Кешка тыкал пикой, махал шашкой направо и налево, не забывая косить глаза на корнета. Корнет рубил не очень умело, но сильно, во всю длину руки и кавказской шамильки. Сзади на Кешку наседали свои. Стоял шум, состоящий из свиста, храпа и рычания, то ли коней, то ли людей. Кешка ломился вперёд, отмахивался по сторонам. Он снова оглянулся на корнета и увидел, что на том нет фуражки, порвано левое плечо гимнастерки и корнет держится уже не за уздечку, а левой рукой за гриву Щелчка. Щелчок встал на дыбы, и корнет начал валиться спиною назад. Это было худо, подумал Кешка и растолкал Красоткой всех вокруг корнета. Корнет сваливался на круп Щелчка, ногой зацепился в стремени, и вот-вот Щелчок прорвёт фронт наседающих германцев, понесёт и убьёт Кудринского. Кешка растолкал плясавших лошадей и сошедших с ума всадников, ему удалось, он ухватил корнета за поясной ремень и рванул на себя. Голова корнета безвольно болталась в вороте гимнастёрки, и Кешка натащил его грудью на шею Щелчку и перехватил уздечку. В этот момент что-то произошло. Бой дрогнул. Кешке было ни до чего, но он увидел, что германец поворачивает. Это было странно, это было ещё рано, ещё рано было показывать спину, сшибка ещё не закончилась, ещё правая рука с шашкой не отваливается от боли в плече, однако германец и вправду стал поворачивать в самой середине лавы. Кешка отмахнулся от очередного наседавшего, добавил ему рукояткой куда-то по шее, обе руки у него были заняты, в одной шашка, в другой уздечка Щелчка, сломавшееся копье брошено, и надо было куда-то выбираться, и он увидел, что остальные драгуны, мелькавшие знакомыми лицами, начали обтекать Кешку и забираться вперёд, оттесняя его и корнета от германца. «Ща, только немного выведу, пусть подхватят, даже ежли повалится… шоб только не стоптали…» Он поворотил Красотку, потянул Щелчка и выскочил из сечи. На него набегали конники второй волны, надо было уходить в сторону, но уже не было времени. Кешка поворотил назад и прижался стременем к стремени корнета, чтобы набегающие всадники обтекли, так и вышло, но за ними надвигалась третья волна, в этот день несколько кавалерийских полков 5-й армии генерала Павла Адамовича Плеве шли во встречный бой. Кешка снова поворотил, перемахнул на Щелчка позади корнета, ухватил Красотку и потащил её навстречу набегавшей кавалерии. Шеренги шарахнулись в стороны, и Кешка проскакал сквозь них, как шило. За третьей волной было чистое поле, Кешка соскочил, ухватил руки корнета и связал под мордой его коня. «Чай не свалится, а конь домой выведет или куда там». Он хлестанул плёткой Щелчка так, что сам увидел, как лопнула кожа на крупе. Щелчок стрельнул галопом. Кешка вскочил в седло и стал догонять своих.

* * *

Малка тряслась в телеге под палящим солнцем по дороге, закрытой до самого неба жёлтой песчаной пылью. Она устала.

Она завязалась простым бабьим платком, оставив только щёлку для глаз, ей хотелось завязать и глаза, чтобы ничего не видеть, но было так жарко, что глаза, наверное, высохли бы, как губы, и задохнулись, как горло, как легкие. И под платком и под платьем её тело покрылось липким потом, и она с отвращением слышала собственный удушливый запах.

Она ненавидела русских, особенно в военной форме. Уже много недель назад, уже больше месяца прошло с тех пор, как русские военные пришли в дом к старшему Барановскому и сказали, что на сборы два дня. Жена старшего Барановского Кейла тихо охнула и стала валиться. Этого никто не ожидал, и Кейла упала на пол. Все, кто в это время был в комнате, стояли столбом, и никто, даже сам старший Барановский не кинулся к ней. А когда русские, постояв над телом и над такой несчастной еврейской судьбой, неловко переминаясь с ноги на ногу, стали пятиться задами к двери и убрались восвояси, старший Барановский сам охнул и опустился на стул.

Через час пришёл младший Барановский, он тоже получил приказ убираться из Седлеца и предписание явиться на первый этапный сборный пункт на Седлеце-сортировочной. Младший Барановский давно ждал этого приказа, поскольку никак не мог рассчитывать, что всех евреев из черты осёдлости, из всех губерний русской Польши, Галиции и Курляндии эвакуируют, а его оставят. На чудеса могут рассчитывать только дети, и то если это не еврейские дети. Это стало понятно после бесполезной попытки московского раввина, уважаемого доктора Мазе, что-то объяснить в Ставке, что, мол, русским евреям русские ближе к сердцу и им житьё под немцами будет хуже, чем под русскими, потому что немцы более оборотистые в делах.

В тот момент, когда Кейла, старшая женщина в семье Барановских, умерла от разрыва сердца, старшей женщиной в большой семье Барановских стала жена младшего Барановского, злая стерва Ривка, сделавшая своего мужа подкаблучником, и Малка попала в её подчинение. Покойная Кейла не любила Ривку, и хотя и была старшей женщиной в семье, но этим положением тяготилась, а Малку оберегала.

Старший Барановский и Малка в середине июля прошлого года в последние мирные дни перешли границу и с контрабандой пошли

в Седлец к младшему Барановскому. Контрабанда была сущим пустяком – несколько рубинов и мешочек деталей для часов, чтобы собрать всего-то десять пар неплохих и недорогих немецких наручных часов. Старший Барановский у отца Малки и других контрабандистов из приграничных с Россией территорий Пруссии покупал разобранные часы и мелкие рубины, и Малка их проносила. На границе всё было обставлено порядком – и жандармский начальник, и пограничный. И даже если Барановский и его малолетняя спутница, которую он выдавал за дочь, были бы схвачены, их отпустили бы за небольшую взятку. Поток еврейской контрабанды был огромен, хорошо налажен, и никто из русских чиновников, стоявших на берегах этого потока, не захотел бы лишиться маленькой выгоды, маленькой от каждого еврейского контрабандиста, но ощутимой от всего потока. Тем более что дальше поток разветвлялся наверх большим чинам. Только вода, если её оставить в покое, течёт вниз, а деньги не вода, деньги всегда сами знают, куда им течь, главное, чтобы никто не мешал.

Война началась, когда старший Барановский и Малка уже обходили стороной Варшаву. Барановский отправил Малку дальше к брату, потому что свёрток с контрабандой находился в теле Малки, а сам вернулся за родителями Малки, но было поздно, тех русских чиновников не стало, их заменили неприкормленные русские военные, и старые родители Малки остались там – в Пруссии. Так Малку приютила как приемную дочь старшая женщина семьи Барановских. И против Малки начала подковёрную войну Ривка.

Сейчас, трясясь на телеге старшего Барановского, Малка испытывала пять несчастий: она навсегда потеряла родителей и свою семью, она это поняла. Она не могла помыться и сменить платье, она вынуждена вскорости выйти замуж за сопливого сына старшего Барановского, она рассталась с самым лучшим из русских, кого знала, Петей, и она – беременна. О последнем явно свидетельствовали набухавшие с каждым днём груди и подозрительные взгляды Ривки. Самое большое несчастье было в том, что замуж надо выходить немедленно. Несмотря на то что младшему Барановскому было всё известно, ведь это же он подстроил ей русского офицера, Малка знала, как предъявить себя девственницей семейству старшего Барановского, а девственницы не бывают беременными. О своем стародавнем позоре Малка всё вычеркнула из памяти, когда она только-только стала девушкой. И она не хотела помнить о том, как те противные двое немецких мальчишек уговорили её зайти в сарай на соседнем фольварке и ничего не смогли сделать, только испортили.

Но никто не заводил разговора о свадьбе. Может быть, Барановские уже что-то передумали и молчат? Малку это беспокоило, но она на всякий случай не выпускала из рук пеструшку, гарантию своей девственности. У Малки был мешочек с зерном, и она пеструшку подкармливала. И на это бросала косые и внимательные взгляды Ривка.

А добрая Кейла приняла Малку как дочь и заменила ей родную мать. Теперь Кейлы не стало, и Малку было некому защитить, некому выплакать слёзы и не у кого спросить совета. Малка только гадала, и всё без результата, рассказал младший Барановский о её связи с русским офицером или нет.

Два дня Барановские провели на сортировочной станции Седлеца среди других снятых с места семей. Потом стало известно, что поездов для них не подадут, евреи отпросились за подводами и двинулись в путь на восток. При них была еда, одежда и счастье, которое у каждого еврея всегда с собой: драгоценности, деньги и то немногое от их ремесла, что могло поместиться в узелке. Кто-то вёз инструменты, старший Барановский вёз детали часов и немного камешков рубина, младший тоже что-то вёз.

Младший Барановский был богатый и оборотистый. Настоящий. Старший со своей доброй Кейлой – бедный, больше похожий на русских: добрый и без царя в голове. Младший, пока старший с Малкой и детьми хоронил жену, успел за полную цену продать ресторан поляку и даже получить целиком свои деньги. Сейчас он ехал в пустой телеге с женой и молился, а Барановский-старший ехал в нагруженной домашним скарбом телеге с детьми и Малкой, точнее, не ехал, а шёл, потому что в телеге для него не было места. Младший с головой укрылся талесом, молился, и на кордонах и рогатках его принимали за бедного, а у старшего перетряхивали все мешки и клуни.

Но старший не жаловался, за младшим он был как за каменной стеной и мог жить не как еврей, а как русский, как поляк, как цыган, особо не задумываясь, что почём и чем заниматься завтра. С этими вопросами засыпал младший Барановский со своей Ривкой, а просыпался с Ривкой и уже с готовыми ответами. Всем хозяйством Барановских, тем более сейчас, ведал младший и, конечно, бездетная Ривка, и Малка понимала, зачем она нужна этой стерве. Но Малка тоже была не дура, поэтому она крепко держалась за ручку чемодана со свадебным нарядом и при этом боялась ненароком задавить пеструшку. На самом деле в чемодане был не свадебный наряд, его не купишь, его шьют дома под молитву, при свечах, в чемодане были наряды, купленные на деньги русского офицера, и одному богу известно, когда этот наряд ей может пригодиться. Когда угодно и где угодно, только не на панели, о чём, как догадывалась Малка, тайно мечтала Ривка, поскольку евреев гнали в никуда.

Сейчас они ещё только подъезжали к городу Лида.

После двух месяцев жизни с русским офицером Малка понимала, что самое ценное, чем она владела, – это её красота и содержимое чемодана. Подтверждением тому были восхищённые взгляды русских солдат и германских военнопленных, когда она, чтобы передохнуть, снимала платок и распускала уставшие волосы.

Между собой почти не говорили, даже когда останавливались на обед или ужин и когда спали на горячей земле под одной телегой. Могли спать каждый под своей, но младший Барановский и его жена ложились так, что все остальные лежали вокруг них, чтобы никто чужой не мог подобраться. Малка приглядывалась. Младший Барановский при проверках выворачивал пустые карманы, а Ривка неловко шевелила задом. Малке всё стало понятно.

Малка тряслась на телеге, а германские военнопленные и их русские конвоиры без винтовок, но с огромными дубинами понуро плелись или сидели вдоль дороги рядом с дымными кострами. И те и другие часто голые, никого не стесняясь, давили вшей. Для них обоз беженцев и эвакуируемых был серой человеческой массой, голодной, больной, пыльной и тоже вшивой.

Она стала ненавидеть русских, толком их не зная и не понимая их языка. Она никогда о них не задумывалась. Русские начинались для неё на границе, потом она сталкивалась с ними на улицах городов, через которые проходила со старшим Барановским. Но она не могла отличить русского от поляка или немца, могла только от еврея, и русские для неё были безликими никем, до момента, когда старший Барановский вернулся в Седлец и сказал, что он не смог перейти через границу за родителями Малки, потому что на границе встали русские войска. С этого момента русские отделили её и лишили родителей. И Малка с этим ничего не могла поделать. Существовал только один русский, который был ей мил, это был Петя. Но она обиделась и на Петю, хотя не он зажёг свечи в меноре, но она же это сделала для него. И Малка точно связала все свои несчастья с тем, что она ходила голая рядом со святым для каждого еврея предметом. Бог её наказал. Поэтому она сейчас трясётся в этой противной телеге, по этой противной дороге и уже пропахла этим противным потом. И тогда в её голове начал созревать план.