ХРОНИКА РУССКОГО

Тургенев Иван Сергеевич

Академик Villerme, желая воспользоваться присутствием лорда Брума в академии и объяснить некоторые сомнения насчет достоверности и точности в показании числа незаконнорожденных в Англии и пропорции оного с Францией, прочел записку "Su.r les chiffres mal connus des naissances d'enfants illegitimes en Angleterre". По оффициальным актам, недавно изданным в Англии, открывается, что на 18 законнорожденных 1 незаконный, а в Мидлесекском графстве (где Вавилон - Лондон) будто бы только 1 на 38! Эта пропорция совершенно противна расчетам в других государствах. Загадку сию разрешил наш соотечественник Дюгуров с берегов Черного моря. Бывший с.-петербургский профессор пишет к Виллерме из Одессы: "Qu'on entre dans les paroisses de Londres et qu'on demande a voir les registres de baptemes, on n'y verra jamais marque si les enfants sont ou non le fruit d'unions legitimes; les nouveaux-nes у sont apportes par une femme souvent inconnue, a qui le pasteur ne se permet jamais de faire a cet egard la moindre question, le pere ne se presente pas, aucun temoin non plus, et le pretre seul signe le registre. Pourquoi, disais-je a un pretre qui venait de faire un bapteme dans une paroisse, ne demandez-vous pas si le pere et la mere sont maries? Voici sa reponse: "Si Ion se permettait de questionner, les enfans ne seraient plus presentes au bapteme". Вот отчего в 1830 году только 20 039 незаконнорожденных показано на всю Англию! Лорд Брум, к коему беспрестанно обращался академик, сделал замечание, которое изумило нас своею странностию. "В Гальской области, где, казалось бы, нравственность должна быть чище, родится, по пропорции, более незаконнорожденных, нежели в Лондоне (это показано и в оффициальном исчислении)". Он, рассуждая об этом предмете, перемешивал шутки с важными законодательными соображениями и сообщил академии, что уже предложен новый закон в парламенте, коего неминуемым последствием будет значительное уменьшение в трех королевствах числа незаконнорожденных. Закон сей постановляет противное прежнему, обращая содержание незаконнорожденного в обязанность не отцу, как было доселе, но матери. Брум заметил,

что этот проект закона нашел в камере лордов многочисленных противников, хотя он явно клонится к улучшению общественной нравственности. Старый закон ободрял расчетливость порока: ибо за каждого незаконнорожденного мать получает особую плату, что иногда доставляет не только безбедное содержание, но и жениха. Лорд Брум привел и пример. Присовокупите к сим статистическим результатам странные жесты лорда, его пестроту одежды, его неудобовыразимую движимость - и вы получите живой образ оригинального оратора, и угадаете, почему он, при таких превосходных способностях, при такой всеобъемлющей и неутомимой деятельности, при министерстве, составленном из бывших друзей его и почитателей, не остался канцлером. Ему недостает той степенности (dignite), которая необходима под париком первого государственного сановника, распорядителя и раздавателя первых должностей светских и духовных.

Michelet, коего вы знаете по его истории Франции, по извлечениям из сочинений Лютера и по многим другим книгам о древней и новой истории, прочел статью, приготовленную им для публичного чтения в годичном общем собрании пяти академий, "Sur leducation des femmes au moyen age". Предмет любопытный и важный, но недовольно обработанный новоизбранным академиком. Он не обозрел его (на пяти или шести страницах, кои представил на суд академии) во всех отношениях - влияния женщин на общество в средние веки, и христианской религии на женщин, а чрез них и на все общество. Примеры, им приведенные, почерпнуты только из французской истории. Сочинения геттингенского компилятора Мейнерса могли бы служить для Michelet обильным источником для соображений. Michelet знает по-немецки и не воспользовался ни Мейнерсом, ни другими писателями о средних веках в Германии, например знаменитым гальским педагогом Нимейером, автором истории воспитания. Главная мысль Michelet в том. что и женщины, и воспитание их так, как и все коренные преобразования, все возрождение человечества, обязаны много христианской религии. Ей одолжена женщина правом, коим ныне в Европе она пользуется. Grace au christianisme "la femme s'etait faite homme". L'apotre lui adresse des paroles pleines de grace et de gravite. И первое влияние возрождения женщин отразилось в воспитании детей, а дети обратно подействовали и на матерей своих: в материнских занятиях почерпали они пищу для ума и сердца, образовали душу свою. "Le livre des femmes - c'est l'enfant; l'enfant fait leducation de la femme". Женщинам обязаны мы и рыцарством. "Le regne de la femme qu'on appelle chevalerie". Michelet искал примеров в келейном воспитании женщин во Франции и указал на знаменитое Аржентельское аббатство, где воспиталась, "_жила и любила_" Элоиза, cette noble creature que etc. (смотри Кузеня в предисловии к неизданным сочинениям Абеляра). Кузеню показалось, что Michelet назвал это аббатство и _школою_: отсюда возник спор об Абеляре и Элоизе между Кузенем и Michelet, в который вмешались Mignet и Брум. Спор был любопытный. Кузень, коему жизнь и сочинения этой нежной четы коротко знакомы, заметал противника своего латинскими цитатами. От истории воспитания перешли к истории страстной любви Абеляра и Элоизы. Важность академическая обратилась в смех. Брум начал подшучивать над педантством Кузеня и над неполнотою диссертации Michelet: "Son discours est bien maigre, mais aussi nous sommes en careme". О Кузене говорил он после с приметною досадою, хвалил в нем талант писателя, но не признавал в нем ни оригинальности в философии, ни достаточной учености в самом эклектизме его. С Брумом надобно согласиться, прочитавши в "Revue Francaise", mars 1838, отрывок Кузеня из путешествия его по Германии о немецкой философии и философах. Если сравнивать этот отрывок с другими отчетами французских ученых путешественников о немецких философах, как например Лерминье, Марк-Жирарденя и проч., то, конечно, должно признать превосходство Кузеня в знании хотя поверхностном некоторых систем философии, в Германии возникших; но для профессора философии, для сорбоннского оратора, для академика эти разговоры с Эйхорном, Шлейермахером, Штейдлином, Бутервеком, Сольгером, Ансильоном, эти вопросы де Ветту о важнейших догмах религии и о выспренних началах философии так малозначительны, столь поверхностны, что можно бы сомневаться в подлинности подписи сочинителя, если бы вместе с этими беглыми и неосновательными суждениями и пересказами со слов знаменитых ученых мыслителей Германии в слоге Кузеня не было истинного, блистательного таланта и если бы в самых мелочных отчетах, как например о беседе с Гете в Веймаре, не выражался отпечаток искусного писателя. Вот образчики легкости и неосновательности его суждений: "Eichhorn n'a point de systeme. Plank est un historien dont les opinions sont celles des theologiens du XVII siecle. Le travail de Staudlin est de mettre la morale chretienne en harmonie avec celle de Kant. Voila pour les theologiens de Goettingue. A Berlin, Neander est mystique; de Wette a moitie mystique, a moitie Kantien, et Schleyermacher partisan plus ou moins declare de Schelling. A Dresde, Ammon d'abord Kantien, puis Chretien, puis catholique. A Halle, Wegscheider est rationaliste. A Leipzig, Beck et Rosenmuller sont des erudits. A Jena, Schott est un disciple de Griesbach, dont la critique est materielle et presque mecanique. A Heidelberg, vous trouverez les deux extremes du rationalisme dans Paulus, et du mysticisme pantheistique dans Daub". Кузень уверяет, что он записывал в журнал свой (хотя и наскоро) все, что слышал от своих собеседников во время путешествия по Германии; но, зная сочинения названных им писателей, трудно в том ему поверить.

Я не досказал всего, что слышал в академическом собрании. К окончанию приехал Дюпень, президент камеры. И так как он в тот же день был уже au tribunal de cassation и спешил председательствовать в камеру, то некоторые члены изъявили желание, чтобы он немедленно сообщил академии заготовленный им отчет о новой книге по части юриспруденции. Сим кончились прения об Элоизе, и Дюпень начал чтение комплиментом Бруму: "Приступая к составлению отчета об этом произведении, не думал я видеть в числе слушателей своих ученого иностранца, которого избрали мы в члены нашей академии. Я почитаю себя счастливым, что буду говорить о юридическом сочинении в присутствии мужа, который, как адвокат в защищении обвиняемых, как оратор парламента в исследовании законов, как канцлер в управлении делами юстиции, показал столь высокое знание общих начал законодательства, и который одно из главнейших орудий своего красноречия заимствовал в глубоком чувстве просвещенной филантропии". Дюпень приступил к разбору книги "Collection des lois civiles et criminelles des etats modernes, traduites et publiees sous la direction de mr Victor Foucher". Дюпень сказал несколько слов о пользе таких сборников законодательства в наше время. "В такую эпоху, когда народы стремятся взаимно изучать и познавать один другой, когда новые отношения более и более ежедневно их сближают, в такую эпоху изучение различных действующих законоположений представляется существенною частию правоведения. Это изучение доставляет обширный горизонт взгляду законодателя, ставя его на высшую точку. Оно помогает ему чувствовать пропуски, недостатки и указывает средства исправления. Оно обогащает законоискусников знаниями, необходимыми для обеспечения договоров и выгод, умножающихся от частых сношений, которые, по причине торговли и путешествий, более и более возникают между разными народами".

Следовательно, обнародование подобных собраний полезно и науке законодательства, и жизни общественной. Лекции Лерминье о сравнительном законодательстве были бы также полезны, если бы их содержание отвечало программе или ученость профессора его энциклопедическому предприятию. Но Дюпень даже и не намекнул на шарлатанство своего некогда собрата по адвокатству. Книги Фуше по сие время вышло шесть частей: 1) австрийское уголовное уложение; 2) уголовное уложение Бразильской империи; 3) гражданское уложение Австрийской империи; 4) уголовные законы и устав уголовного судопроизводства королевства обеих Сицилии; 5) устав гражданского судопроизводства и гражданские законы Женевского кантона; 6) коммерческие уложения и устав коммерческого судопроизводства Испанского королевства. Все сии законодательства принадлежат нашему времени, нашему столетию, если не все по духу своему, по крайней мере в хронологическом отношении. Уложения Австрийские 1803 и 1811; Сицилийское 1819, также и Женевское; Испанские 1829 и 1830; Бразильское 1831. Сии законы могли бы служить, по мнению Дюпеня, материалами для истории успехов нравственных и политических наук. Но успехи сии всегда ли были в равной степени? Какой, например, шаг сделала Австрия в уголовных законах со времен Зоненфельса? Дюпень читал выписки из многих уложений, присоединяя тонкие и основательные от себя замечания. Такие занятия делают честь возрожденной академии. Дюпень, Росси практически полезны науке и обществу.

В Париже есть многочисленные так называемые Salles d'asyle. Я посетил одно из сих заведений, известное под именем Institut de mr Cochin. Брум был и там. Года за три я уже видел это общеполезное и человеколюбивое заведение. Мы нашли детей в зале с учителем и надзирательницами. Но большая часть первых была разобрана родителями, потому что день был субботний. И Брум уже не в первый раз посещал эту залу детского убежища. Около трехсот детей обоего пола, не свыше четырех- или пятилетнего возраста, представлены были Бруму и повторили пред нами все свои первоначальные приемы дисциплины здешней школы. Началось пение. Брум требовал, чтобы текст школьных песен и приговорок был пропет на голос тирольской мелодии. Он слышал эту мелодию здесь прежде и желал, вероятно, возобновить в себе прежние впечатления. Желание его было исполнено. Насмешливое, язвительное выражение лица его изменилось. Казалось, что слезы готовы были навернуться на глазах его. Он посматривал то на детей, то на нас с разнеженною улыбкой. Она так была чужда лицу его, что характер его физиономии совершенно изменился. Ничто так не действует на сердце, не совсем испорченное, как взгляд на этих малюток, почти в рубищах,

в эту минуту матерями вверенных чужим рукам, но не чуждому им сердцу. Мне понравилось лицо Брума в эту минуту. В самых гримасах его, беспрестанно повторяемых, я заметил влияние растроганного сердца. Поблагодарив надзирателя и распрощавшись с малютками, мы вышли из залы в комнату, где хранится альбом. Брум взял перо и записал имена наши. Ему показали прежнюю подпись его в том же альбоме. Институт Кошеня почти на краю города, в соседстве Гобелинов. На возвратном пути, растроганные тем, что видели и слышали, мы начали разговаривать о цели сих благотворных заведений. Я напомнил Бруму, что первая мысль их учреждения родилась в голове или в сердце графини Pastoret. Первые покушения ее в Париже были не совсем удачны. Графиня сообщила мысль свою лондонским квакерам: там она принесла немедленно плод свой, ибо была благовременною. В столицах Великобритании чувствовали сильнее пользу, необходимость убежища для детей рабочего класса, сиротствующих шесть дней в неделю! Возвратившись в Париж, графиня Пасторе завела и здесь убежища для малолетних детей - и бог благословил христианскую мысль ее. Заведения сии теперь процветают в Париже. Я не раз осматривал их в разных кварталах города. Брум, с простодушием историка сих заведений, напомнил мне, что, ровно за двадцать лет, он учредил первую salle d'asyle в Лондоне, а я напомнил ему, что он и описал ее, так как и успехи сих школ в Англии, в одной речи, в Лондоне им произнесенной. Если обозреть весь круг деятельности Брума, то нельзя не удивиться универсальности его всеобъемлющего таланта. Адвокат и судья неутомимый, издатель различных периодических сочинений, оратор парламента, шесть часов без роздыха об одном предмете рассуждающий в камере депутатов, и грозный член оппозиции в обеих камерах; канцлер-реформатор судебной части в Англии, друг негров и враг бесчеловечных их притеснителей, куратор Оксфордского университета и один из основателей Лондонского, редактор ученых программ академических и, подобно Д'Аламберу, математик и сочинитель классического предисловия к английской энциклопедии; историк колоний, едва ли не прежде Герена; мыслитель и сочинитель натуральной философии в подражание своему предшественнику в канцлерстве Бэкону; историк современных событий в издаваемых им речах и портретах {10} и наконец всегда и во всем желающий добра людям: простим ему его недостатки; он заслужил это прощение бессмертными подвигами. Дети и младенцы благоденствующей Англии и негры Африки усыплют цветами памятник, ожидающий его в Вестминстере подле Чатамов, Вильберфорсов и Канингов, его друзей и соперников. Потомство прочтет его дела в слезах признательных детей и матерей. Вот последняя черта для характеристики Брума: он отец пятнадцатилетней единственной дочери; с самого детства она страдает какою-то редко излечимою болезнию сердца; он истощил все средства науки и опыта английских докторов, чтобы излечить ее: ему удалось только облегчить болезнь ее и приготовить ей в лучшем полуденном климате на берегу моря, близ Канн, сад и покойно-роскошное жилище, куда он будет приезжать на несколько месяцев ежегодно. Заботы государственные и авторские никогда не мешали ему исполнять все обязанности нежного отца. Он с чувством говорит о дочери и надеждах своих. Но вот что a peu pres сказал он кому-то однажды в Лондоне, говоря о недолговечной жизни своей дочери: "Я хочу, если возможно, придумать, собрать все наслаждения, совместные с ее возрастом; хочу окружить ее всеми благами мира сего, дабы она, сколько возможно, вполне насладилась не только детскою жизнию, но и тем, что могло бы быть ее уделом в благах жизни совершеннолетней, без зол ее, сосредоточить для нее все, чем Провидение наделяет других в целый век их". Это материнское чувство еще более трогает в ученом экс-канцлере. Дюпень, президент камеры, дает ему большой обед и сзывает начальников всех партий. "Се sera un diner bien curieux, mais aussi bien ennuyeux", - сказал Брум. На другой день обедает он у короля - и потом отправляется в свое приморское поместье.

Рауль-Рошет отправляется в Грецию и в Малую Азию для археологических разысканий и берет с собою ученого архитектора.

21/9 апреля 1838. Не могу удержаться, чтобы не выписать несколько слов из речи Лафита, вчера произнесенной: "Sur la conversion des rentes": "Il existe dans le monde, a toutes les grandes epoques, une passion dominante a laquelle il a ete donne d'imprimer a l'humanite la vie, le mouvement, et de marquer un but a son activite, une direction a ses efforts. Aujourd'hui Tindustrie perce les montagnes et les aplanit; Tindustrie, passion nouvelle, surgit a la place des passions politiques, et vient achever l'oeuvre de Temancipation universelle". Истинно банкирская точка зрения; это материализм финансов; банкир видит одну эманципацию - материи, одну жизнь и движение - капиталов, забывая, что не о хлебе токмо жив будет человек.

23/11 апреля 1838. Третьего дня был я опять в академии политических и нравственных наук и не буду пропускать субботних ее заседаний, жалея, что так поздно начал ими пользоваться. Прения и чтения оной любопытны и для меня наставительны, между тем как медицинские и математические предметы, коими по большой части занимаются в публичных собраниях Академии наук, для меня чужды. В 12 часов я опять явился в залу института, где за неделю пред сим был я с Брумом. Минье разбирал уже секретарские бумаги и приношения академии. Историк Наполеона Биньон тащил с помощию педелей кипу экземпляров IX тома истории Франции при Наполеоне для раздачи оных сочленам своим, а я еще не знал о появлении этой части! {11} Минье по-прежнему прочел протокол прошедшего заседания, в коем слегка коснулся и прений о философе и о красавице XII столетия, представил присланные в дар академии книги, в числе коих I том собрания Туринских муниципальных законов, издаваемых от общества истории и древностей в Турине, где правительство позволяет ученым своим заниматься стариною. Чиямпи давно меня познакомил с трудами сего общества, соответствующего нашему историческому обществу в Москве. Председатель Дроз предложил вторичное чтение исторического отрывка Michelet "О воспитании женщин в средних веках", переделанного и обогащенного историческими примерами автором для чтения в публичном собрании пяти академий. Но члены не согласились на вторичное чтение и предоставили особому комитету окончательное рассмотрение сего отрывка.

Тюремный филантроп Lucas, известный практическими и теоретическими занятиями своими по части улучшений в нравственном и материальном тюремном быту (с ним лет за десяти осматривал я здешние тюрьмы и богадельни), читал отрывок из печатаемой им книги против так называемой пенсильванской школы "Об образе содержания преступников". Он восставал с жаром против последователей сей школы, к коей принадлежат Токевиль, товарищ его по академии, но отсутствующий, известный пруссак Юлиус, коего мы недавно видели здесь по возвращении его из Америки. Lucas опровергал их сильно и красноречиво: "C'est une epidemie morale (сказал он) empecher les communications: voici le seul principe de cette ecole Pensylvanienne". Lucas исчислил вредные последствия сей системы. Он начал с религии. Тюремные затворники не видят своих проповедников; они слышат голос их: но выражение живое, но впечатления, сообщаемые сильным потрясением души проповедника, умиление сердечной молитвы на них не действуют. Влияние, сила проповеди слабеет, когда один и тот же служитель веры должен иногда семь раз сряду повторять в семи разных отделениях тюрьмы одну и ту же проповедь и когда между ним и слушающим не может быть никакой симпатии, никакого взаимного со- чувствия, когда проповедник не оживляется видным действием слова своего. Lucas опровергал систему _совершенного уединения_ и неравенством сего наказания для преступников разных наций. Молчаливый американец,, "qui est un Anglais renforce" и на свободе неохотно сообщающийся с другими, приученный образом жизни, нравами и обычаями земли своей к молчанию и к уединению, легче перенесет затворничество, совершенное отлучение от общества, нежели болтливый француз, коему общество необходимо: "La nation la plus antipathique au systeme Pensylvanien, c'est la nation Franchise; de la son genie-civilisateur, и проч.". Lucas обратил к чести и славе народа самую болтливость его, стремление сообщаться с другими. Он исчислил все невыгоды системы пенсильванской и в примерах своих упомянул о Сильвио Пеллико и о монастырских затворницах. За первого вступился Росси. Важным, размеренным голосом педанта упрекнул он Lucas в том, что он включил его в число таких людей, коим могло быть полезно _воспитание тюрьмы_ или могла быть вредна пенсильванская метода. Он не хотел также, чтобы действие тюремного затворничества смешиваемо было с влиянием монастырской жизни на произвольных затворниц, и, наконец, восставал против формы читанного отрывка, называя его не академическою диссертациею, но полемическою статьею против таких мнений, коих главного последователя и защитника (Токевиля) не было на сей раз в академии. Lucas возразил ему с жаром, говоря, что статью свою прочел не в виде академической диссертации, а как отрывок из книги, с духом и содержанием коей он хотел предварительно познакомить академию, публику и особенно правительство. Цель сего чтения клонилась к тому, чтобы обратить внимание правительства на вред и на издержки, неразлучные с системою пенсильванскою, уже многими Франции предлагаемою. Здания тюрьмы, по сей системе устрояемые, содержание оных стоят втрое более системы противной, которой следует Lucas. Он желал бы, чтобы и академия нравственных и политических наук приносила иногда государству такую же пользу, какую часто приносит Академия наук благовременными указаниями, советами и открытиями.

Lucas прав: в наше время все отрасли наук должны стремиться к общественной пользе и теориями предварять практику, не довольствуясь одними умозрениями, коих, впрочем, отдаленное влияние на благо народов несомнительно. И Тюрго, и Адам Смит, и Филанжиери разве не теоретики? И свет теорий разве не отражается в управлении, в промышленности, в торговле народов - и на бессмертных страницах Наказа? Росси вторично отвечал автору. Минье, Кузень вступились также за противников его, и прения их начинали оживляться, когда Беранже, единомышленник Lucas'a, объявил, что он обратит скоро внимание академии на предмет сих прений мнением своим о книге, относящейся до разных систем тюремного заточения, рассматриваемой им по поручению академии. Сим кончилось заседание. Биньон уехал в камеру перов, чтобы там вместе с Монталамбером и Вильменем говорить о современной политике.

Я забыл сказать, что Кузень представит сочинение одного американца Henry, из Нью-Йорка, написанное по поводу обвинений американцев в том, что они все высшие побуждения, все высокие начала в сердце человека заглушают, подавляют в себе материальными интересами, для коих исключительно они живут и действуют, т. е. торгуют! Кузень хвалит сочинение американца, намерен перевести его и предлагает напечатать в актах академии. Вот a peu pres заглавие оного "De l'importance d'exalter l'esprit de la nation, et du besoin dune classe savante en Amerique".