Хроника великого джута
Шрифт:
Ну, Николай Иванович тогда-то, в тридцать третьем, не пропал…
Казахский писатель Мухтар Магауин рассказал мне: – В 1944 году мы кочевали, мне было четыре года. Кочевье шло двенадцать дней, по древним путям нашего рода, от юга Семипалатинской области на север Джезказганской. Мы проехали расстояние в триста километров. Я все запомнил: опустевшие зимовья, дома с выбитыми стеклами и сорванными дверями, там внутри давно уже были лежбища волков; человеческие скелеты и черепа, разбросанные кругом по земле; тысячные стада сайгаков… Ни одного человека, ни одного аула не встретилось на пути – все опустело с тридцать второго года.
Потом, мальчиком еще, я молил Бога: дай мне стать писателем, чтобы рассказать обо всем этом!..
Глава XVII
Газеты 1933 года (впрочем, как и предыдущих, и последующих лет, вплоть до 1985-го) молчали о голоде и море. Молчали по всей стране. О голоде молчали – кричали о победах коллективизации и социализма. Но ведь пишут не только газеты и не только в газету…
Девятнадцатилетняя девушка Татьяна Невадовская
Невадовская вспоминает:
«В этот период 32-33 гг. в отчаянно-бедственном положении оказалось местное население Казахстана, казахи покидали аулы, целыми семьями умирали от голода, замерзали зимой, болели. Позже это назовут «искривлениями», а тогда весь Казахстан испытывал большие экономические трудности…
Жуткая это была зима и для нас, но, главное, для местного населения… Я была очень молода, впечатлительна… отзывчива… и очень глубоко и тяжело переживала потрясающие невзгоды, голод, нищету, незащищенность темного и забитого тогда народа… Хотелось бы, чтобы нынешнее поколение казахов (грамотного и вез-рожденного народа) не забывало об умиравших от голода людях, детях, стариках и вымерших и покинутых кишлаках и аулах, о замерзших в степи и больных…»
Вот ее стихотворение 1933 года, когда поэты-профессионалы из тех, кто к тому времени не попал в лагеря, писали отнюдь не столь простодушно, как девушка-лаборантка:
В природе март – пришла весна хмельная, о А все забыть – не помнить не могу… Уж травка первая, а я припоминаю Замерзшие фигуры на снегу. Убожество и грязь, я их не замечаю, Не замечаю ни заплат, ни вшей, И беспредельно, искренне страдаю За этих обездоленных людей. Их косит голод… Я не голодаю, Обута я… а тот казах босой. Безумную старуху вспоминаю И женщину с протянутой рукой. Из грязных тряпок груди вынимает, Чтоб объяснить: «Ни капли молока». И крохотное тельце прижимает Худая материнская рука. Не содрогаюсь я от отвращенья, Но и смотреть спокойно не могу, Как люди, падая от истощенья, Перебирают колоски в стогу. Под проливным дождем, под ветром, под снегами Стога соломы здесь в степи стоят. Колосья прелые, изъедены мышами, Покрыты плесенью… содержат яд. Беспомощные детские ручонки Находят полусгнивший колосок, И слышится надтреснутый и тонкий, Болезненный ребячий голосок. Так в чем же их вина? За что такие муки? Здесь, на своей земле, в краю родном? Ах, эти худенькие пальчики и руки И девочка больная под стогом. Под кожей ребра и торчат лопатки… Раздутые ребячьи животы… Нет оправдания и нет разгадки Причины этой жуткой нищеты. Вот озимь поднялась. Синеют в дымке дали, И жаворонки в небесах уже… Нельзя, нельзя, чтоб дети голодали. …И этот труп казаха на меже. Кто приказал? Узнать-понять хочу я, Кто смерть и нищету послал сюда? Где спокон веку жил народ, кочуя С верблюдом, осликом, и пас стада. Зачем снимать последнюю рубаху И целый край заставить голодать? Кому понадобилось – богу иль аллаху Все отобрать и ничего не дать? Какой же деспот создал эту пытку? Иль полоумному пришла такая блажь? Последнюю овцу, кошму, кибитку, Мол, заберешь и ничего не дашь. Но все молчат, хоть знают – не умеет Казах-пастух ни сеять, ни пахать. Без юрты он зимой окоченеет, Без стада и овец он будет голодать. И не пеняй на климат, на природу, На то, что Казахстан степной и дикий край. Такой был урожай! – Хватило бы народу На хлеб и на табак, на мясо и на чай! ТакВ альбоме Т.Г. Невадовской больше всего впечатляет один небольшой любительский снимок.
Голая комковатая земля, вдалеке рядок пирамидальных тополей с обнаженными ветками, деревья окаймляют поле; русоголовая девушка в ситцевом платье стоит, как бы не замечая фотографа, и глядит в сторону, а на переднем плане парень-казах, а может быть, это и не парень, а вполне взрослый человек, – не понять. Он сидит на земле, устало обхватив ноги, и рядом валяется кетмень. Одежда вся потрепанная, ботинки рваные, в обмотках. Лицо худое, измученное, в тусклом взгляде отчаяние и безнадежность. Судорога страдания словно схватила и не отпускает это лицо…
«Эта фотография, – пишет Невадовская, – потрясающий обличительный документ периода так называемых «искривлений»
Ранняя весна 1933 года. Я шла с кем-то из специалистов, со мной был фотоаппарат. По тракту сидел обессиленный, истощенный казах… он с трудом тащился с полевых работ, обессилел, стонал, просил есть и пить… Я передала фотоаппарат своему спутнику и поспешила принести воды. Он пил с жадностью. Я не заметила, когда мой товарищ меня сфотографировал. Я поспешила снова домой, чтобы принести ему кусочек хлеба и сахара… Когда я подошла к нему с хлебом… он был уже мертв…
Так умирали люди в этот страшный, голодный 1932-1933 год.
В память о незаслуженных и неоправданных страданиях этого народа в этот период я бы поставила памятник на этом месте, как ставят обелиски у могил Неизвестного солдата…».
Понятное желание. Только вот памятника там не поставишь – не отыщется теперь то место в ауле Чимдавлет.
И разве можно сравнить этого бедолагу, умершего от истощения по дороге с весеннего поля, с Неизвестным солдатом? Солдат, он сражался за Родину, защищая ее от врагов, он был с оружием в руках. А у этого бедняка ничего, кроме кетменя, в руках не было. Да и не знал он, что за напасть обрушилась на его землю и почему вдруг все вокруг мрут от голода. Он не знал слова геноцид, которое в буквальном переводе обозначает – уничтожение рода, племени, а шире – уничтожение народа. И не предполагал, что гражданская война имеет разные обличья, в том числе и те, когда пушки не палят и никаких выстрелов вроде бы не слыхать, а народу больше косит смерть, чем на полях сражений. Он был – мирная жертва…
А что ж поэты-профессионалы?..
Певцов колхозного строя нашлось предостаточно.
А. Безыменский – на VI съезде Советов выступил, «против Руси – за СССР, создающий мощную социалистическую индустрию и совхозными и колхозными потоками (?) величайшую поэму переоборудования лица земли и сердец крестьянства».
– Товарищи, – провозгласил А. Безыменский, – кулацкая Расеюшка-Русь не скоро сдастся, ибо успехи наши, успехи Союза ССР будут измеряться степенью ликвидации образа того врага, которого заключает в себе «Расеюшка-Русь».
Ну и, конечно, собственные стихи прочел:
Расеюшка-Русь, повторяю я снова, Чтоб слова такого не вымолвить ввек. Расеюшка-Русь, распроклятое слово Трехполья, болот и мертвеющих рек…М. Светлов:
Пение птиц и солнечный звон, И шелест мокрых акаций. Солнце вовсю освещает район Сплошной коллективизации. Пшеница бушует На тысячи га От Днепропетровска До Кременчуга…Э. Багрицкий:
Оглянешься – а кругом враги, Руки протянешь – нет друзей; Но если он (век) скажет: «Солги!» – солги. Но если он скажет: «Убей!» – убей.Он же:
По оврагам и по скатам Коган волком рыщет, Залезает носом в хаты, Которые чище. Глянет влево, глянет вправо, Засопит сердито: «Выгребай-ка из канавы Спрятанное жито!» Ну а кто поднимет бучу – Не шуми, братишка: Усом в мусорную кучу, Расстрелять, и крышка. Чернозем потек болотом От крови и пота.