Хроноагент
Шрифт:
Немцев в воздухе мало. Во всяком случае, большой активности их авиация не проявляет. Нас ни разу не поднимали на перехват их бомбардировщиков. Видимо, никак не могут оправиться после разгрома базы в Белыничах. Однако нам хорошо видно, как на земле их части сосредоточиваются для мощного удара. И также хорошо видно, что у нас сил в два-три раза меньше. Видно, как растянута наша оборона, как слаба она в глубину. Становится ясно: нового отступления не миновать. Скоро немцы подтянут авиацию, и все начнется снова. Где же мы остановимся? Неужели
Нас с Сергеем выделяют сопровождать тройку “Ли-2”, эвакуирующую раненых в Смоленск. На обратном пути, когда внимание уже не так сосредоточено на наблюдении за воздухом, мы замечаем, что все пространство от Смоленска до Орши изрыто рвами, капонирами, окопами. Возводятся укрепления, прокладываются новые рокадные дороги. Всюду люди и техника, всюду кипит работа.
— Как думаешь, сумеют немцы такую оборону прорвать? — спрашивает меня на земле Сергей.
— Прорвать можно любую оборону, если создать хороший перевес в силах, плотный артогонь и иметь господство в воздухе. Если в эти укрепрайоны посадить те же войска, что сейчас Могилев и Оршу обороняют, долго они не продержатся.
— Мне кажется, эти укрепления сооружаются не для них, — поразмыслив, говорит Сергей. — Слишком уж большой масштаб. Видно, где-то сосредоточиваются силы. Сдайся мне, до Смоленска мы немцев не допустим.
— Дай-то бог, — соглашаюсь я, — только вот отступления нам в ближайшее время не миновать.
— Скорее всего так и будет.
Волков сообщает нам новость. Пока мы летали до Смоленска и обратно, к нам прилетел комдив с членом Военного совета. Они вручили полку Гвардейское знамя и зачитали приказ о присвоении очередных воинских званий.
— Поздравляю, Андрей! Снимай кубари, цепляй шпалу.
— А Сергей?
Волков отрицательно мотает головой. Что-то здесь не так. Я иду в штаб и задаю этот вопрос Жучкову, теперь уже подполковнику.
— Знаешь, я сам ничего не понимаю, — отвечает мне Жучков. — Вот черновик представления. Николаева я сам туда вписывал, Лосев подписал, никого не вычеркивая. Я разберусь с этим, непременно.
На другой день после разбора полетов Сергей зажимает меня в угол.
— Ты, мать твою, к Ольге собираешься сходить или нет?
— Да надо бы, — нехотя соглашаюсь я.
— Хочешь не хочешь, а идти надо. Я понимаю, тяжело идти с такой вестью, но кому это сделать, кроме тебя?
Сергей, что ни говори, прав: идти надо. Нельзя оттягивать это дело до бесконечности. Договариваюсь с Волковым и Жучковым и отправляюсь в госпиталь.
Оказывается, Ольга уже все знает. Начальник штаба дивизии звонил в госпиталь в тот же день и сообщил ей о гибели отца. К моему удивлению, она восприняла эту весть не то чтобы спокойно, но без того, чтобы она надолго выбила ее из колеи.
— А как иначе, Андрюша? Идет война, и мы — люди военные. Нам расслабляться нельзя.
Неожиданно она припадает к моему плечу и дает волю слезам. Я
— Что там у вас рассказывают, как он погиб?
— Зачем слушать, как рассказывают? Я сам все видел.
— Расскажи, — просит Ольга.
Приходится мне вновь восстанавливать все детали этого боя, этой страшной первой атаки штурмовиков.
Ольга вздыхает.
— Я маме письмо пишу, — показывает она на листок, что лежит на столе, — начала еще вчера, но не хотела заканчивать и отправлять, пока с тобой не встречусь. Хорошо, что ты все это видел. Сейчас допишу, и надо бы еще что-нибудь добавить.
Ольга задумывается в нерешительности, и я предлагаю:
— Добавь, что долг свой солдатский он выполнил до конца и смертью своей сохранил десятки, да что там десятки, если по большому счету, тысячи жизней. И добавь, — это хоть какое-то утешение, хотя и слабое, конечно, — что смерть его была легкой, мгновенной. Многие из нас позавидуют такой смерти. Гораздо тяжелее падать последние несколько минут своей жизни в горящей неуправляемой машине. А тут мгновенный взрыв, и все.
Ольга смотрит на меня, потом протягивает листок.
— Напиши все сам: и как он погиб, и то, что ты сейчас сказал, у меня так не получится, — просит она.
Ее глаза просят меня: “Помоги мне, я не в состоянии описать его смерть”.
Делать нечего, беру листок и присаживаюсь к столу.
Ольга вздыхает.
— Больше всего мама будет переживать, что даже могилы , у него нет.
Я отрываюсь от письма.
— Что ж, это удел многих летчиков. Когда Белыничи освободят, там поставят памятник летчикам, погибшим при штурме этой базы. Их там много осталось, и ни у кого из них нет могил. Фамилия Ивана Тимофеевича будет там первой.
— Почему первой?
— По традиции. На братских могилах списки пишут в порядке воинских званий. А генерал погиб там только один — он.
— И это напиши, — просит Ольга, — мама сюда обязательно приедет, когда будет можно.
В дверь кто-то деликатно стучит.
— Войдите! — отзывается Ольга.
В комнату входит Гучкин, сразу заполняя собой все свободное пространство.
— Не помешал?
— Отнюдь, — отвечаю я, заканчивая письмо словами: “С искренним уважением и соболезнованиями, Андрей Злобин”.
— Прочитай, — говорю я Ольге.
— Не буду, — качает она головой и сворачивает треугольник.
— Я смотрю, вас можно поздравить, Андрей Алексеевич. Вы теперь — капитан!
— Бери выше, уважаемый. Гвардии капитан.
Гучкин щелкает каблуками и вытягивается во фрунт.
— Извиняйте-с, гвардии капитан, больше не ошибемся-с! Это дело надо-с отметить. — Он щелкает себя пальцем по горлу и резко бросает легкий тон. — Заодно Ивана Тимофеевича помянем. Один момент!
Ольга поворачивается ко мне и смотрит на мои петлицы.