Хроноагенты за работой
Шрифт:
— Конечно! Если церковь не осуждает любовных отношений, почему же монахи приносят обет безбрачия, отрекаются от плотских утех, которые даровал человеку Творец?
— Ты, оказывается, глуп, сын мой. Ведь ты сам ответил на свой вопрос. Монахи потому и монахи, что они отрекаются от многих земных, человеческих благ, радостей и утех. Их жизнь целиком посвящена Богу и только ему. Всё, что может отвлечь их от этого, они отвергают. И чем тяжелее утрата, тем выше их подвиг. Но мы отвлеклись от главного. Твой грех, твоё преступление перед церковью и верой заключается не в твоей любвеобильности. Мне
— Ваше высокопреосвященство! Вот, все говорят мне: грех, страшный грех! Может быть, вы укажете мне, где в Святом Евангелии упоминается об осуждении Спасителем этого, как все говорят, греха?
Ого! Он ещё и спорит! Он ещё и нападает! Ай да, Антонио! Ай да, сукин сын! А молодец, пся крев! Хоть и развратник, а молодец!
— Спаситель, сын мой, считал этот грех такой мерзостью, что даже не стал осквернять уст своих и ушей слушателей своих упоминанием о нём. К тому же, он полагал, что из памяти людской ещё не изгладилась память о каре, постигшей Содом.
— А почему вы, ваше высокопреосвященство, трактуете гибель Содома, как наказание за этот грех? Может быть, Господь послал на Содом дождь огненный за то, что его жители нарушили законы гостеприимства и попытались взять странников силой?
Интересно рассуждает, пся крев! С таким надо держать ухо востро.
— Ваши слова, сын мой, бездоказательны, а потому весьма спорны. Давайте вернёмся к вашим собственным словам. Господь не случайно сотворил всё живое двуполым, в этом был его высший промысел. Таким образом, содомское извращение оскорбляет Творца, идёт в разрез с его волей. Это противно замыслу божьему и противоречит природе.
— Но как быть, ваше высокопреосвященство, если человек, который должен был родиться женщиной, рождается мужчиной? Он, выходит, должен страдать до самой смерти?
Знакомые напевы, пся крев! Только до них должно пройти ещё не одно столетие. Сколько бумаги будет исписано, сколько страстных речей будет произнесено, сколько движений будет создано; и всё — в защиту «голубеньких». И всё потому, что Святая Инквизиция в своё время прошляпила это дело. Вместо того чтобы сжигать Джордано Бруно и других философов, надо было жечь «голубых» и как можно больше!
— Случайно, сын мой? Господу нашему неизвестно такое слово. Если уж кто-то родился мужчиной, так им он и должен быть. Такова воля Божья. А если он чувствует себя женщиной, то это — его беда. Таких надо лечить, а не потакать их слабостям, иначе болезнь разовьётся и зайдёт слишком далеко. Тебе нечего возразить, сын мой? Перейдём к другому твоему прегрешению. С твоей лёгкой руки в Генуе и её окрестностях образовалось множество так называемых групповых семей. Ты и это можешь обосновать ссылками на Святое Евангелие и Библию?
Развратнику явно нечего было ответить на это вопрос. Он отвёл взгляд в сторону и начал внимательно изучать игру пламени в очаге.
— По твоим показаниям, в Генуе и её окрестностях создано более пятидесяти групповых семей, насчитывающих
— Но ваше высокопреосвященство, — промямлил Антонио, не отводя своего взгляда от пламени очага, — эти объединения возникли сугубо добровольно и никакого вреда не приносят…
— Никакого, кроме растления! В данный момент в соседней камере секут лозой десятилетнего мальчишку, выбивая у него показания на самого себя. Он тоже был членом такой семейки. В качестве кого? И что, позвольте спросить, из него выросло бы? В списках этих семей, которые вы продиктовали на допросе, я увидел два десятка таких мальчишек и столько же девочек в возрасте от восьми до двенадцати лет. Что там с ними делают, чему они там учатся? Я вижу, мессир Антонио, что вам нечего сказать по этому поводу. Тогда ответьте на последний вопрос. Знаете ли вы, что вас ожидает?
Антонио вздрогнул и напрягся. Его лицо исказилось гримасой страха, которая тут же сменилась маской покорности и отрешенности.
— Да, ваше высокопреосвященство, — чуть слышно ответил он.
— Я думаю, такой конец вряд ли вас прельщает?
— Кого, ваше высокопреосвященство, может привести в восторг смерть на костре?
— Но согласитесь, вы её вполне заслужили. Однако, не взирая на моё сугубо отрицательное отношение к вам, я могу смягчить вашу участь, и вы не пойдёте на костёр.
Антонио резко повернулся ко мне, в глазах его засветилась надежда, а я продолжал:
— При одном условии. Вы должны будете в соборе публично покаяться в своём грехе и осудить его. В этом случае вас не будут передавать в руки светских властей, церковь не отречется от вас и накажет вас своей властью.
— В чем же будет заключаться наказание?
— В пожизненном покаянии в одной из монастырских тюрем. Вы до конца дней своих должны будете пребывать в молитвах и размышлениях о вечности. Причем, первый год или три, как назначит суд, вы будете соблюдать строжайший пост: хлеб и вода, исключительно. По истечении этого срока вам будет позволено раз в три месяца вкушать мясо. Первое письмо родным вы сможете написать не ранее чем через пять лет, а первое свидание вам разрешат через десять лет. Но вы останетесь жить и будете славить Господа, которого оскорбляли своими грехами. И когда он положит предел вашему земному существованию, вы предстанете пред ним чистым и обновлённым. Выбирайте.
Антонио крепко задумался, с ужасом глядя на пламя очага. В самом деле, выбор не из лёгких. Смерть на костре или скотское полусуществование без всякой надежды вырваться. Наконец он поднял голову, посмотрел на меня и медленно произнёс:
— Ваше высокопреосвященство, я выбираю костёр.
Ишь ты! Мужество в нём проснулось! А где оно у тебя было, пся крев, когда ты показания давал? И сейчас мы увидим, надолго ли его у тебя хватит?
— Ну, что ж, мессир Антонио. Примерно такого ответа я от вас и ожидал. Любой здравомыслящий человек предпочтёт пусть страшные, но краткие муки на костре тому пожизненному покаянию, картину которого я вам только что нарисовал. Здесь вы не ошиблись. Но вы ошиблись в другом. Вы не знаете, с кем имеете дело.