Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста

Ященко Александр Леонидович

Я вновь отбежала от животного, но голод заставил меня снова подобраться к нему, и кончилось тем, что я утолила свой голод и жажду кусочком кровавого верблюжьего мяса. Я утешала себя мыслью, что не я была виновна в его погибели.

Только что успела я доесть свой кусок, как вдруг где-то вдали послышался вой. Какие-то звери выли хором:

— Есть, е-е-е-сть!..

Это мне напомнило зверинец. Что это? Неужели волки?

Голоса приближались, и я поспешно стала искать надежного убежища, но, не найдя ничего верного, забралась вновь в тот мешок, из которого выбралась. В темноте сверкнуло несколько блестящих глаз. Каждая пара была так близко друг от друга, что глаза, очевидно, принадлежали зверям поменьше волка.

Подойдя близко, звери замолкли и, молча и крадучись, добрались до трупов.

Увидя, что кругом никого нет, волкоподобные твари принялись уплетать поспешно сырое мясо, изредка рыча друг на друга.

— Мое! — говорил один.

— Ешь рядом, а это не тронь! — огрызался другой.

Вдруг где-то очень близко послышался знакомый мне голос:

— Ха, ха, ха, пахнет и преславно пахнет.

Я вздрогнула, а пирующая стайка бросилась было врассыпную, но тотчас же вновь собралась и продолжала пир. Каждый зверь искоса посматривал в ту сторону, откуда послышался хохот.

По голосу это была какая-то гиена, но откуда взялся такой прожорливый зверь в этой пустынной местности? Однако сомневаться было нечего, так как скоро на ближайшем холме вырисовывалась вся фигура гиены. Она была другой породы, чем та, которую я видела в зверинце. Эта была поменьше и вместо пятен имела полосы.

— Пахнет. Ха, ха! Да тут пир. Эй, вы, убирайтесь-ка прочь! — залаяла она каким-то странным голосом.

Звери молчали и продолжали искоса смотреть на непрошенного гостя.

— Прочь, говорят вам! — залаяла опять гиена и рысцой двинулась к трупам.

Вдали послышался снова лай гиены, и вскоре к месту прибежал новый зверь, очевидно, подруга или друг первой гиены.

Шакалы — позволю себе уж так их называть — отбежали прочь, тявкнув: «Ишь, принесла нелегкая!»

Гиены жадно накинулись, точно целый месяц не ели. Они ели отвратительно, зарывшись во внутренности головой. В их зубах кости ребер хрустели, словно их дробили тяжелым камнем. Шакалы понемногу стали вновь приближаться и, наконец, пристроились почти около самых гиен. Начался общий ужасный пир, прерываемый только ссорами шакалов с гиенами и между собой. Каждый раз, когда одна из гиен надумывала прогнать шакалов и кричала: «Прочь!» — они отскакивали, тявкая: «Да что тебе: жалко что ли?» и снова подбирались. И это длилось чуть не полночи.

Наконец, звери насытились и молча скрылись за холмами.

Я была в ужасном состоянии. Кругом безлюдье, унылые окрестности, какой-то глиняный выступ, очевидно обделанный людьми, истерзанные трупы и разбросанные вещи. Неужели в этой обстановке суждено мне провести остаток дней, пока я не погибну от истощения или в зубах гиены, или других диких зверей этой страшной местности!

Утро принесло успокоение. Подошел какой-то новый караван. Сначала люди его, увидя картину разгрома, остановились вдали и выслали вперед разведчиков, но потом подошли смелее и шумно заговорили о происшедшем. Вещи были рассмотрены и подобраны. Мешок, в котором я спряталась, тоже подвергся осмотру, и я сидела в нем ни жива, ни мертва. Но на мое счастье, двое перессорились из-за него и один из них поспешил, не рассматривая, сунуть мешок на вьюк своей лошади. Я считаю это благополучием, хотя клавший сильно ушиб меня, запихивая куда-то вглубь.

Подальше от этого места убийства и позорного пира! Я обрадовалась, когда услышала по шуму, что караван тронулся в путь. Этот выступ в пустынной местности был, оказывается, колодцем, так как я увидела, как, уходя, люди поили животных. Возле колодца, очевидно, одни люди поджидали и грабили других. Сидя на дне вьючного мешка, я все же страшилась мысли о безвыходности своего положения, так как каждую минуту могла ожидать, что буду обнаружена: стоило для этого владельцу моего вьюка порыться в нем. Но он этого не делал, и надежда мало-помалу возвращалась ко мне.

К вечеру караван остановился у нового колодца. Об этом я узнала по ржанию и реву животных. Я была голодна, и, что хуже, меня мучила жажда. Выпрыгнуть из вьюка я все-таки не решалась; это значило бы попасть на глаза и потерять надежду добраться хоть до какого-нибудь человеческого жилья. А я теперь была уже вполне проникнута сознанием, что крысы-победительницы распространялись по свету не иначе, как за человеком.

На мое счастье караван остановился на ночевку и некоторых животных,

в том числе и мою лошадь, развьючили. Я не решалась было выходить из вьюка даже и ночью, так как услышала подвывание шакалов и гиен, но по звуку их голоса сообразила, что они опасаются приближаться к каравану. Поэтому я дождалась только полной темноты и, выбравшись из вьюка, отправилась на поиски. Один туземец не спал; он, вероятно, сторожил. Осторожно бродя между тюками, я жадно внюхивалась в воздух и, наконец, отыскала то, что было нужно: один из тюков одновременно мог доставить мне и пищу, и питье. Это был какой-то уродливый мешок из кожи животного, по-видимому, барана, внутри мешка налита была, несомненно, вода. Жажда была настолько велика, что я тотчас же принялась прогрызать мешок, что мне удалось весьма быстро. Лишь только я прогрызла маленькую дырочку, вода брызнула тонкой струей. Я жадно припала к этой струе и пила, не отрываясь, пока не почувствовала, что больше пить не могу. Вода была теплая, пахла кожей, но она мне показалась лучше самой чистой воды лесных ручьев. Напившись, я решила идти прочь искать убежища, так как есть я не могла: желудок был слишком переполнен водой. Но в качестве провизии, на случай, я выгрызла кусок кожи и потащила его с собой. Вода из мешка вылилась вся и быстро впиталась в песок.

С куском кожи, волочившимся за мной, я направилась к большому верблюжьему вьюку и, к радости своей увидела, что правая часть его состояла из какой-то плетеной корзины. Забравшись на нее, я отыскала доступное для себя отверстие и полезла внутрь. В корзине лежал какой-то домашний скарб. Меня это очень мало интересовало, потому я не запомнила ни одной вещи. Я протиснулась в нижний угол и устроилась там вместе с запасом своего провианта. Но он был даже лишним, тогда как соседом моим оказался небольшой мешок с каким-то пшеном. Под боком у меня, таким образом, было почти все необходимое для крысы: прутья для грызения, кожа и пшено для еды. Не было только самого важного… воды. Устроившись поудобнее, я собралась выспаться, но сон бежал от меня, уступая мыслям, точно дожидавшимся только времени, когда я подкреплю свои телесные силы. Перед моими глазами вновь пробежал ряд недавних событий.

Нападение… разгром… хищные птицы… падаль… ужасный пир… — все это в той природе, которая в других случаях так удивительно прекрасна, так жизнерадостна. Радости жизни еще ярче выступают, если их противопоставлять ужасам, неизменно сопровождающим ее, словно это какая-то роковая необходимость. Мне стало чудиться, что и тут кроется таинственный закон, который я бы выразила словами: горе нужно для того, чтобы светлее была радость.

Минувшие события представились, наконец, еще в более простом объяснении: если уж неизбежна гибель кого-нибудь, то необходимы существа, которые скрыли бы следы этой гибели. Гиены, шакалы, грифы (птицы, пировавшие на верблюде), — все это послано судьбой подчищать следы преступления других Гиены, шакалы насыщают при этом свой желудок. Копры, жуки-могильщики удаляют тоже с лица земли ненужное, но этим ненужным они питают своих детей-личинок.

Вспомнила я рысь в зверинце, мурлыкавшую во время еды, что ей необходим непременно свежий стол, и мне стало ясно, что в природе ко всякому существу даже еда приноровлена или, наоборот, различные существа сами приноравливаются к различной пище: кому свежая, кому отбросы. И всякий-то доволен своей долей и не ищет лучшего, полагая, что лучшее то, что ему судьбой положено.

И вдруг, как стрела, у меня пронеслась мысль: а, ведь, мы, крысы домовые, мы, собственно говоря, животные растительноядные и только возле человека изменили тому, что было положено нам природой. Да и не мы одни: свиньи, собаки и даже птица разная тоже возле человека изменяют понемногу свои привычки питаться только определенной пищей. И от мыслей о противоположностях, наблюдаемых в природе, я перешла к старым мыслям о том влиянии на природу, которого мало-помалу достиг человек. Эти думы о людях напомнили мне ряд моих друзей, а воспоминание о них повлекло за собой чудные грезы о прошлом: о Вере, о Нюте, о старике Петровиче, о Джуме и его хозяевах… Эти воспоминания, наконец, перешли в сон, и я заснула в своем странном убежище на спине верблюда так же мирно, как в былое время в углу за печкой или в войлоке походного ящика рядом с Джумой.