Хрусталь
Шрифт:
– Я уже совсем тебя не понимаю…
– И я тебя тоже! Но не в этом соль! Знаешь, что самое интересное в нашем с тобой разговоре?
Стрелки настенных часов все тикали и тикали. Два через один. Два отчетливых – один зажеванный. Два отчетливых – один зажеванный.
– Ну, и что же?
– А то, что я вижу перед собой разочаровавшегося в себе гения, который уже и не знает, куда податься. Который сидит и говорит мне: «Я чувствую настолько много, что не чувствую ничего». Именно так рождаются шедевры! Именно с этого должна начинаться история великих открытий! Ван Гог всю жизнь пытался выразить свои чувства, а по итогу выстрелил себе в грудь! Сейчас его имя знает каждый, кто ни грамма ни сведущ
– Даю тебе слово, Рэй…
– Вот и отлично, друг мой! Уверен, это не закат твоей карьеры! Тебя ждет великое будущее, и наш с тобой диалог – всего лишь его начало… – он откинулся в кресле, тяжко выдохнул, почавкал и наконец спросил: – Налить тебе бренди, Райан?
– Я бы с удовольствием, но не сегодня. Мне нужно собраться с мыслями…
– Что, как не бренди, позволит тебе лучше собраться с мыслями?
В свои двадцать восемь лет я стал звездой. В свои двадцать восемь лет я стал одним из самых издаваемых авторов страны. В свои двадцать восемь лет я перестал что-либо чувствовать.
– Не знаю, Рэй, я уже вообще ни хрена не знаю…
2. Диалоги с самим собой
Что почувствовал Джон Уолш, погрузившись на дно Марианской впадины? Какие мысли пронеслись в голове Юрия Гагарина, когда он вышел на орбиту нашей планеты? Если когда-нибудь появится человек, способный познать тайны мироздания и соотношения эмпирического с рациональным, он никогда не сможет этого объяснить. Глубина этих явлений много больше глубины человеческих чувств.
«Ты чувствуешь настолько много, что не чувствуешь ничего» – именно так Рэй Рэймонд резюмировал мои слова, но упустим формальности и перейдем к главному – меня зовут Райан Биллингтон, и я – писатель. Девять лет назад я впервые заметил морщинки в уголках глаз матери и понял, что время выскальзывает прямо у меня из-под ног. Тогда мне впервые за всю мою незначительную жизнь стало страшно. Однажды меня не станет, а я так и не попробовал лобстера и не подарил своей матери дом. Мне было девятнадцать лет, когда я начал делать единственное, что умею. Я начал писать.
Тщательно полируя текст эпитетом, я окантовывал слог наречием, и спустя пару месяцев уже находился в глубокой депрессии. Правда в том, что любой читающий человек однажды задумывается над тем, чтобы написать книгу. Это вовсе не позыв таланта, скрытого ширмой мечтательности. Это идея. И как любой идее, ей совсем не обязательно быть блестящей.
Спустя четырнадцать первых отказов я уставился в потолок и дал себе обещание никогда больше не касаться клавиатуры. Я повесил руки, тяжко выдохнул и услышал голос человека, существующего только в моей голове. У него не было лица, не было имени, но у него был голос, которым он со мной разговаривал. Тогда я открыл ноутбук и записал его монолог. Я ничего не придумывал, ничего не менял; я просто взял и написал все то, о чем говорил мне этот самый голос. Его слова были бессмысленными, но явно вырванными из контекста, однако я продолжал записывать, и вскоре услышал другой, тоже несуществующий, но вполне реальный голос. Был ли это приступ отчаяния или на какой-то период времени я действительно их услышал? Вопрос риторический, но кое-что из этого получилось…
Тогда я снова решил написать роман, и на следующий день опять решил отказаться от этой идеи. Так было всегда, даже когда мои романы уже публиковали в издательстве. Я воодушевленно настукивал страницы текста утром, но под вечер перечитывал дерьмо и обещал себе к этому не притрагиваться.
– Вот напишу и все… – говорил я своему отцу, который хоть и относился с уважением к моему творчеству, но не видел в нем ничего серьезного.
– Ты говоришь так уже пятый месяц подряд и что из этого вышло? Либо ты все никак не можешь ничего написать, либо каждый день врешь самому себе. Что из этого?
– И то, и другое.
– И как мне тебя понимать?
– Я вру самому себе, что смогу что-нибудь написать. Как то-вот так.
– Смысла в твоих словах ровно столько же, сколько свежего воздуха в твоей комнате. Совершенно ноль.
– Не преувеличивай…
– Нет, я серьезно! Ты напердел здесь так, что чиркни спичкой и все взорвется! Разве сложно иногда проветривать комнату?
– Я забываю об этом, пап…
– Тогда хотя бы вылезай иногда из своей норы. Совсем уже как затворник. Мы с матерью вообще-то переживаем! Нет, мы, конечно, гордимся тобой, литература – это хорошее увлечение. Я бы даже сказал, достойное. Но… нам бы хотелось, чтобы иногда ты был обычным девятнадцатилетним парнем, а не писателем. Понимаешь, о чем я?
– Не совсем.
– Ну… как бы тебе объяснить… сходи на вечеринку, заведи себе новую подружку, подерись с кем-нибудь… Живи полной жизнью, сынок. Ты очень изменился после разрыва с этой Ребеккой. Она повлияла на тебя, я знаю, но почему бы тебе иногда не отрываться по полной?
– Не могу. Я слишком много думаю обо всем подряд. Даже если я и захочу развеяться, то просто-напросто не смогу расслабиться.
– Хорошо, и о чем же ты думаешь?
– О книгах…
Если бы творчество вошло в моду, проблема наркомании была бы решена и давно забыта. Дело в том, что творческие люди не употребляют наркотики. Они их создают. Они принимают дозу психотропов в виде нескольких строк или мазков кисти и говорят себе, что этот раз – последний, а наутро оказываются в состоянии, когда для поддержания тонуса необходимо снова взяться за перо.
К тому времени, когда я написал второй роман, я уже и забыл каково это – просыпаться с трезвой головой и чистыми мыслями. Вся моя черепная коробка была забита словосочетаниями и идеями, идеями и словосочетаниями. Я писал. Перечеркивал. Удалял. Начинал сначала и снова все перечеркивал. Единицы чувств вытекали из подушечек моих пальцев, и на экране монитора рождался синтез моих друзей, знакомых и когда-то увиденных чудаков. Я отправлял свои рукописи каждому издательству и подскакивал с места, когда мне приходил ответ.
«К сожалению, Ваша рукопись нам не подходит». Звучит примерно как: «Пошел в задницу, бесталанный ублюдок».
И так по кругу. Раз за разом.
Я просыпался и первым делом проверял свою почту.
«К сожалению, Вы никчемны».
«Мы рассмотрели Вашу рукопись. Полный отстой…»
Жизнь превращалась в колебания секундной стрелки, которая мешает уснуть. Словно о внутреннюю сторону моих зрачков долбилась жужжащая муха. Я выкачивал себя полностью, не ел и не пил до тех пор, пока не насыщался галлюциногеном моих фантазий. Буквы превращались в слова, слова – в предложения, предложения – в главы, а я сидел на месте и пытался уложить свои мысли в последовательную цепочку символов.
– Тебе нужно думать о будущем. – Говорила мама. – Ты уже решил, куда устроишься после учебы?
– Я не знаю, мам. Как пойдет…
– Может случиться всякое. Я бы хотела знать, что у моего сына будет стабильное и светлое будущее. Твои романы – это хорошо, но они не дают никакой гарантии. А тебе нужна зарплата, нужен стаж, нужна какая-то опора. Осталось всего-то пара годиков, Райан.
– За эти пару годиков я непременно стану известным писателем.
– А если не станешь? Если ничего не получится, сынок? Вдруг ни одно издательство не захочет публиковать твои романы?