Хуан Дьявол
Шрифт:
– Нет, не осмелюсь! Теперь мои чувства тебя не интересуют. Не сейчас и никогда не интересовали. Если Ренато расторгнет брак, меня не волнует. Разве нет другого способа узнать, а не спрашивать у меня? Иди поищи Ренато и задай этот вопрос ему в лицо.
– Именно это я и сделаю!
– Хуан! – остановила Моника криком. – Нет… не иди к нему в таком состоянии. Не сталкивайся с ним…
– Ты снова боишься. Опять ты соглашаешься на все, как тогда…
– Как тогда, нет. Тогда я приняла все, а теперь отказываюсь, но не хочу, чтобы мои слова подтолкнули тебя искать его, не хочу, чтобы
Она снова упала, всхлипывая; Хуан смотрел на нее, и в огненных глазах затухали языки пламенной злобы, чувствуя, как гнев превращается в глубокую боль, тонко пробиравшуюся к нему, и грустно развел руками, будто ничего не мог поделать.
– Успокойся, Моника, прошу тебя. Я поддался злобе, но я не буду его искать, если он не будет, потому что не могу обещать тебе уважать его жизнь. Сотни раз я не мог сдерживаться перед ним, сотни раз хотел протянуть руки, поднять кулаки, думая, что я, в конце концов, отвергнутый и изгнанный; но эта же кровь бежит по моим венам. Я тоже не хочу проливать ее, Моника. Что-то меня сковывает, останавливает: я не хочу проливать кровь брата. И чтобы не пойти по этому пути, пусть он не попадается, потому что не увидит ничего, можешь мне поверить, в следующий раз. Если хочешь, чтобы он жил, скажи, чтобы он не ставил мне палки в колеса, забыл, как и я забуду о нем!
– Хуан… Хуан…! – Моника подняла голову, встала, пошатываясь, но в этот раз Хуан не остановился. Он вышел из комнаты, прошел через монастырь, словно его уносил ураган, шел, словно молния, к высоким решеткам, которые запирали входные ворота, а Моника безуспешно звала: – Хуан… Хуан…!
– Моника! Что с тобой? Что случилось? – спросил Ренато, приближаясь. – Что он сделал? Что осмелился сделать против тебя…?
– Задержи его, Ренато, пусть он вернется!
– Он уже вышел. Я видел, он прошел, как молния. Он мерзавец, я не должен был оставлять вас наедине, но я найду его, где бы он ни был. Я поддался тебе, потому что ты попросила, потому что не имею права, потому что моя любовь разбивается о твою враждебность; и, хотя ты и не любишь меня, не простишь никогда, я всегда буду на твоей стороне. А он должен научиться уважению.
– Он ничего мне не сделал. Ты что, не понимаешь? Ничего не сделал. Он не хочет никому делать зла. Он благородный, великодушный, хороший…
– Почему же тогда пришел тебя мучить? Не нужно говорить… настоящий виновник не он, а я. Поэтому ты прощаешь его, а меня презираешь.
– Нет, нет, Ренато, я не презираю. Я понимаю тебя больше, чем ты думаешь. Знаю, что значит чувствовать себя помешанным и ослепшим от ревности. И хотя я понимаю и простила тебя от всего сердца, но ты сделал ему плохо.
– Я знаю. Но ты не можешь отказать мне в праве, никто не может отказать: сражаться, чтобы исцелить безумие, исправить зло, пусть даже прольется последняя капля крови, которая течет по моим венам.
– Ни кровь, ни деньги, ничего не сможет повернуть время вспять, Ренато. Забудь обо мне, о нем… возвращайся в Кампо Реаль, живи своей жизнью. Если о чем-то я могу
– Не проси о том, чего я не могу дать и сделать. Моя жизнь не принадлежит мне, она твоя, хотя ты и не хочешь ее.
Моника хотела ответить, но ближайшие занавески приоткрылись и из них вышла настоятельница в белых одеждах. Очень медленно она подошла к Монике, пока в высокой башне церкви колокола звонили к вечерней службе. Молча мать-настоятельница остановила красноречивый взгляд на бледном лице Ренато, который похоже пришел в себя, сдерживая безудержные чувства:
– Простите, матушка; мой визит был слишком долгим и неудобным. Я должен немедленно уйти, что и сделаю. Я лишь прошу, Моника, не обрекать меня на то, чтобы не слышать. В моем доме, доме твоей матери, где пожелаешь.
– Я сказала последнее слово, Ренато: забудь все, возвращайся в Кампо Реаль. Если Святой Отец даст разрешение, я не выйду никогда из этого монастыря. Идемте, матушка, нас ждет церковь. Простите и помогите мне.
4.
Хуан проходил широким шагом небольшой пологий сквер. Он шел вниз по улице, словно заново ступая по миру, и чуть сбавил шаг, когда усталый голос единственного друга умоляюще попросил:
– Ты хочешь меня убить? Я не могу так бежать! Ты непочтительный. Думаешь, у меня твои года и ноги? Я не могу так бежать!
– Не идите тогда за мной и сбережете шаг. Ноэль, не оставите ли меня в покое?
– В конце концов, думаю, именно это мне и нужно сделать. Тебя не волнует моя дружба, я раздражаю тебя. Ты как слепой нищий, достаточно сумасшедший, чтобы выгнать палками пса, который служит тебе поводырем.
– Я никакой не нищий!
– А я никакой не пес! – негодовал старый нотариус. – Дьяволенок! Я говорю в переносном смысле. Не беспокойся, и если действительно хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, то немедленно это сделаю.
– Помолчите, – попросил Хуан сердечно и властно. – Не мучайте меня. Разве вы не понимаете?
– Ты выбежал, как молния, прошел передо мной, будто не увидел. Полагаю, ты забыл, что пришел в монастырь со мной. Почему бы тебе не пригласить меня на кружку пива? Посмотри, какое хорошее место вон в том углу, чтобы освежиться.
Хуан опустил голову и посмотрел на древнее лицо, на круглую, почти облысевшую голову, на маленькие светлые глаза, одновременно хитрые и наивные, смиренный набор ума и доброты; вдруг он двинул рукой и положил ее на плечи нотариуса, извиняясь:
– Да, Ноэль. Вы ни в чем не виноваты. Ваш совет был хорош, но ваша добрая воля и мой искренний порыв натолкнулись на бесконечную стену, о которую они разбились. Я никто для ее сердца, ничего для нее не значу.
– Ты искренне сказал ей правду?
– Я собирался, но она не дала мне даже времени. Она скупа на минуты, они нужны только чтобы страдать и плакать по нему. Она отвергает его, пока законно это невозможно для нее; а он упрямо вертится вокруг нее, борется всеми силами, чтобы отдалить ее от меня, и возможно, тоже хочет стать свободным. Не то, чтобы я знал, но что еще им остается?