Худловары
Шрифт:
Вскоре маманя с гордостью сообщила, что местный попсовик-затейник, прочитавший газету, написал музыку к моему стишку. И начал петь этот бред на городских мероприятиях.
С тех пор я регулярно получаю сводки с фронта эпидемии. Через пару лет после газеты песню про городок на коробке напечатали в сборнике народных песен. Ещё через год на День Города её исполнял военный оркестр…
К тому времени у меня уже было несколько публикаций, за которые не было стыдно. Я верил, что Mainichi Shimbun, самая крупная газета Токио, распространила одно из моих лучших хайку
Году эдак в 2000-м батя привёз мне новую этикетку от спичек. Там было четверостишие про городок на коробке. Тираж коробков оставил далеко за спиной все литературные пузомерки. Правда, рекламный стишок был подписан не моим именем, а именем автора музыки. Я так и не решил, стоит ли подать в суд за нарушение авторского права или наоборот поблагодарить тех, кто хотя бы здесь не засветил меня.
Но это было позже. А тогда, в конце восьмидесятых, мне хватило и одной газетной публикации, чтобы надолго отбить уважение к печатным органам.
Рука милитаризма
Дотошный читатель может спросить: «А в чём, собственно, разница между стишком напечатанным и стишком, написанным в блокноте от руки? Если чел чего-то записал, он уже рассчитывает на читателя…»
Ты прав, дотошный читатель! Болезнь начинается ещё до того, как в поле зрения потенциального графомана попадает серьёзная копировальная техника.
Скажу больше: сам я никогда не верил, что хорошие стихи вообще можно «писать». Как якобы делал Блок. Типа, вставал утром, садился за стол, брал пачку бумаги – и писал, писал, писал, пока у него не начинался туннельный синдром.
Это сказки для школьников. Настоящие стихи сочиняются без бумаги. Лучше всего, когда идёшь под дождём. Многие из таких сочинений я забывал без особого сожаления. Приходишь домой, согреваешься, ешь-пьёшь, девушки опять же… Ну и тю-тю поэма. И это как раз та грань, где поэзия в хорошем смысле – как умение видеть мир – ещё не извращена болезнью писательства.
Удалённость от записывающих устройств очень помогает сдержать вирус. Я встречаю подругу в аэропорту Пулково, самолёт опаздывает на три часа, и от скуки я решаю кое-что записать. Нужен блокнот.
Я обхожу весь аэропорт. Видеосалон приглашает на фильм с сиськами, ларьки заманивают альбомами, сувенирами, цветами. Блокнотов нигде нет, и я понемногу зверею. Игровые автоматы, звукозапись, гриль-бар, «снимите себя сами», электронный гороскоп и биоритмы… Суки, кричу я, мне не нужны ваши гороскопы и видео-сиськи, мне блокнот нужен! Я гений, у меня сейчас улетит великое, если я его не запишу!
И вдруг – чик! – всё проходит. Что-то в голове встаёт на место. Я выхожу на улицу, сажусь на поребрик и смотрю, как на асфальтовом поле пасутся большие белые птицы-самолёты. Иногда одни взлетают, а другие садятся. Мне хорошо и спокойно. Я в настоящем.
# # #
Возможно, мои редкие попытки записать стихи никогда и не перешли бы в хроническую
Вставать в полседьмого – уже изменённое состояние сознания. Потом ещё нужно протрястись в электричке до Питера и пересесть на троллейбус. Около Исакия троллейбус обгоняет всадника, и тут в пустой голове начинаются поэтические приступы. К какой же армии принадлежит этот всадник? По цвету – к «зелёным», а мост под ним – Синий. И едет он по неприятельскому мосту в ту же сторону, что и я. Чувствую спиной его тяжёлый взгляд вдогонку. В этом городе много таких «зелёных», на Аничковом целых четверо, никак с конями договорится не могут.
А за окном троллейбуса тем временем мелькает ещё один всадник – Медный. Он указывает на тот берег, на Ломоносова, сидящего спиной к военной кафедре. На лице Михайлы – знакомая улыбка гения, который положил на всё с прибором не меньше Ростральной колонны, на радость всем девушкам-ростралкам.
Но я пока не памятник, мне косить военку нельзя, хотя она в сто раз скучнее всего матмеха. Приходится торчать там несколько зелёных часов и слушать, что бой – это «организованное столкновение воюющих сторон», а куст – «совокупность ветвей и листьев, торчащих из одного места».
Эта смертельная скука и будит во мне то, что у ночного снайпера Некрасова называлось «души прекрасные нарывы». На военных лекциях я записываю большинство своих универских стихов.
Иногда я передаю блокнот по ряду, чтобы повеселить одногруппников. Некоторые требуют распечаток. Они не врубаются, почему человек, ежедневно имеющий дело с компами, год за годом пишет собственные тексты карандашом в блокнотах.
Но я не сдаюсь. Два моих демона-хранителя, призрак свесившего мальчика и фантомная девица из городка на коробке, стоят за спиной и адски скалятся всякий раз, когда руки мои тянутся к размножающим приборам.
Короче, в то время болезнь ещё была под контролем. А рукописное творчество с военной кафедры сослужило мне добрую службу даже после того, как я стал офицером запаса.
Летом перед пятым курсом мы хипповали по Крыму. Как-то нас занесло на мыс Фиолент, что под Севастополем. Была глубокая ночь, когда мы спустились через все обрывы в маленькую бухту за мысом. Насобирали плавника на костёр… и тут выяснилось, что ни у кого нет бумаги на растопку! Даже телефонные книжки остались в нашем базовом лагере в Бахчисарае, где мы подрабатывали сбором персиков. А среди дров, собранных вдоль берега, – ни одной сухой ветки.
И вот тогда, обшарив все карманы и добравшись до самого потайного, я достал из широких штанин… нет, не лазерный меч. В этих штанах я был на военных сборах, и в потайном кармане лежал листок бумаги в клеточку. С одной стороны – описание тактической ракеты 8K14. На обороте – стихотворение. Из-за стишка листок и попал в карман. Секретные материалы по ракетам категорически запрещено было выносить за пределы части, их полагалось сдавать преподавателям. Но мне не хотелось знакомить наших полковников со своей любовной лирикой, вот и пришлось взять листок с собой.