Хьюстон, у нас проблема

Грохоля Катажина

– Вообще-то ваша мама попала к нам сюда уже с диагностированным раком груди. К сожалению, опухоль довольно большая, болезнь у вашей матери серьезная, и вы должны это понимать. Я уже разговаривал с вашим отцом и объяснил ему, о чем идет речь.

– Ну, точно какая-то ошибка, – выдыхаю я с облегчением.

В Ольштыне был случай, говорят, когда человеку отрезали здоровую ногу, потому что его неправильно положили на операционный стол. Должны были положить на живот и отрезать правую ногу, а они его положили на спину, и правая

нога оказалась слева. Или наоборот. Может, и врут, конечно. Но ошибки случаются, это точно.

– У матери есть только я, – говорю я. И вдруг очень остро понимаю, что это правда.

У нее есть только я и этот чертов пес, который сгинул и которого мне во что бы то ни стало надо найти. Врач вздыхает, тянется за сигаретами, которые лежат перед ним на столе.

– Юстина Чакевич, пятьдесят восемь лет, рак груди. Ваша мама знает, что ее ожидает, и вы тоже должны быть к этому готовы. Операция запланирована на пятницу, а потом мы начнем основное лечение. Скорее всего – химию… но это потом.

Матушка знает, что ее ожидает?

Матушка знает, что у нее рак груди?

Матушка пришла сюда вовсе не на обследование?

Матушка меня обманывала?

– Благодарю вас, – только и могу я произнести, потому что не хочу, чтобы он был свидетелем моего унижения.

Грудка со свеколкой

Я стою в коридоре, облокотившись на стену. По зеленому полу медленно шаркают домашние тапочки, ноги вообще не поднимаются, такой хлопающий звук, хлоп-хлоп-хлоп. И сопровождают их мужские ботинки, которые приспосабливают свой ритм к ритму зеленых тапок. Вот они проходят мимо меня. Я делаю глубокий вдох.

Как? Как мать могла мне не сказать?

Я чувствую, как меня захлестывает волна ярости. И что я не могу, просто не могу сейчас к ней войти, мне нужно успокоиться. Значит, она поэтому хотела, чтобы я поговорил с врачом, – чтобы я все это от него узнал, не от нее. А мне голову морочила своим дерьмовым заморышем!

Я поднимаю голову – коридор снова пуст, в дальнем конце кто-то идет в ванную.

Моя мать тяжело больна.

А я загубил ее собаку.

Солнце сквозь оконные стекла освещает тот конец коридора, где находится мини-салон со столиками, и ложится на пол светлыми большими пятнами, отчего пол становится уже не зеленым, а светло-золотистым.

Я должен вернуться к матери. Уладить все это. Операция так операция, пугаться будем потом.

Да почему же никто не звонит, что нашел этого паршивца?!! Псы же не пропадают бесследно. Псы теряются, а потом находятся.

Найти пса.

Купить продукты.

На этой неделе у меня техосмотр – это из самых важных дел.

Толстому надо еще раз позвонить.

И что-то сделать с Мартой.

Я делаю шаг в сторону палаты номер пять. Ноги у меня ватные. Перед палатой стоит профессор Зигмунт, надо же, а я его и не заметил, а он явно ждет меня.

– Мы не хотели,

чтобы ты узнал все вот так… – говорит он.

Я молчу. Надо было мне эту новость вообще по электронной почте сообщить. Или смской. Мать, рак, пока, чмоки.

– Положение серьезное. И в связи с этим я хочу попросить тебя уделить мне немного времени, – продолжает профессор, а я, как осел, послушно киваю. – Тут внизу есть маленький бар, может быть, пойдем кофе выпьем?

И я снова киваю, соглашаясь.

Что я буду делать, если не найду этого чертова пса, что я ей скажу?

Что я скажу Марте?

Иду за ним молча, как баран на заклание. Я голоден и не хочу кофе, я смертельно голоден.

У нас проблема, Хьюстон. Много проблем!

– Съешь что-нибудь, Иеремиаш?

Мне не нравится, как он ко мне обращается.

– Честно говоря, да, пан профессор, с удовольствием.

– Тут есть комплексные обеды для персонала по восемь девяносто, а можно выбрать по меню, – он показывает на табличку над головой больничной барменши.

– Котлеты, пожалуйста! – кричит пани за стойкой. – И запеченная картошка один раз!

Я мог бы съесть свинину.

А когда съем, тогда подумаю, что мне делать.

Встаю в очередь, она демократичная – и врачи, и пациенты, и такие, как мы, не относящиеся ни к больным, ни к врачам. Хотя ближе мы все-таки к врачам, потому что от них больше зависит. От них зависит судьба наших больных. А вообще – я не знаю, к кому мы ближе.

– Булочка и чай два раза, заберите, пожалуйста! – кричит пани, а потом совсем другим, бархатным голосом обращается к стоящему перед нами мужчине: – Пан ординатор, рекомендую вам куриную грудку и свеколку, свежайшие и очень вкусные сегодня.

Мужчина перед нами машет рукой, что, вероятно, означает, что он согласен, потому что буфетчица кричит себе за спину:

– Де-воляй раз со свеклой! – и снова голос ее соблазнительно мягкий и шелковый: – Пан ординатор, компотик не желаете взять? Сейчас сезон фруктов, – она наливает ему из графина от души, аж переливается, и мужик половину до своего столика не доносит – расплескивает.

– Басенька, возьми тряпочку и вытри здесь! – командует буфетчица. – И компотику долей, а то мало осталось. Слушаю вас, – это она уже к нам обращается.

– Иеремиаш? – пан профессор касается моей руки.

– Свинину и салат из свежих овощей, – читаю я надпись над ее головой.

– Картошечку запеченную добавить, ломтиками, фри?

– Фри и воду без газа, – говорю я быстро и лезу за кошельком.

– Позволь, я заплачу, – профессор легонько, но очень настойчиво оттесняет меня в сторону. – Мне кофе и булочку. Сколько с меня?

Я беру воду, ищу глазами свободный столик – ага, вот там, около окна. Прохожу между столиками, сажусь и смотрю на профессора, который изящно маневрирует между столиками со своим кофе и булочкой.