Хьюстон, у нас проблема
Шрифт:
– Ну наконец-то, – произносит самая известная и популярная актриса страны. – Вас не так легко поймать. Вы что, прячетесь? – она не скрывает смеха.
– Да нет, что вы, просто…
– Я видела «Липу», я видела «Расставание». Вы ведь оператор.
– Да, – подтверждаю я, хотя какое это отношение имеет к тому, что я что-то напортачил с ее антенной?
– Телевизоры работали, когда я уходил! – плачущим голосом говорит она, и я снова слышу ее смех. – Я бы хотела, чтобы вы снимали мой следующий фильм. Мне это очень нужно. Вы свободны? Или, может, у вас другие, более интересные
Я молчу. Я просто не могу выдавить из себя ни слова. Сейчас?! Когда у меня на руках больной пес? И мать? Когда все у меня в жизни рушится?
– Алло! Вы где? Вы еще там?
– Да, – выдавливаю я из себя хрипло.
– Я думаю, мы с вами хорошо сработаемся. Хотя и было трудно выяснить, кто есть кто… – и снова она смеется. – Ваш коллега так вас от меня оберегал… И я знаю, что телевизоры работали, – мне муж сказал.
– Это хорошо, – отзываюсь я с облегчением, как будто вопрос этого идиотского кабеля самый важный для меня на свете.
– Я бы хотела, чтобы вы связались с Ксавьером Медведиком, он продюсер, он мне, правда, сказал, что вы не заинтересованы в этой работе, но я ему не очень поверила. Вы ведь его знаете, да? Режиссером будет Якуб Грабарчук. Он будет снимать «Встретимся на рассвете». И он вас тоже знает.
– Да, – повторяю я бессмысленно. А потом добавляю: – Но…
– Но? – она понижает голос.
– Я не знаю, знаете ли вы… но у меня проблемы с паном Колясинским…
– У меня тоже, – я слышу, как она смеется прямо в телефон. – Были. В нашей среде нередко случаются такие вещи. Я вам предлагаю работу, потому что уверена, что вы сделаете все так же хорошо, как… в тех фильмах. И я вам доверяю. Тем более что с кабелем все хорошо, – она явно меня дразнит, но это звучит просто божественно.
– Не могу поверить… – говорю я честно.
– Ну, это вопрос не веры, а договора. Я могу на вас рассчитывать и не забивать уже себе этим голову? А что касается кабеля… вы и в моем садике нажили себе врагов. Особенно одного – а как же иначе? Вы, между прочим, его работы лишили, так он наверняка захочет отыграться…
Я стою словно оглушенный.
Весь этот разговор кажется мне каким-то сном.
Так не бывает! Не в этой жизни! Не в нашей реальности!
Я хватаю телефон и набираю телефон Ксавьера.
– Иеремиаш? – он удивляется так, будто я восстал из мертвых, а я ведь примерно так себя и чувствую.
– Я разговаривал только что с Агатой Кулебяк…
– Да-да, я знал, что там, где дьявол не поможет, там баба сможет. Мне ты отказал.
– Я тебе отказал?!! – вот тут я и правда поражаюсь.
– Я же тебя спрашивал, занят ли ты, а ты мне ответил, что кино тебя не интересует. И Конярская говорила то же самое. Мужик, ты что, память теряешь? Дядя Альцгеймер приехал уже? Так рано? Или принимаешь что-нибудь?
Я вспоминаю разговор в «0,8 промилле».
Неужели я действительно так плохо понимаю, что люди мне говорят?
Алина?
Алина говорила, что меня не интересует кино? Алина, которая прекрасно знает, как я по ночам вою от отсутствия работы в кино?!!
Нет, не может быть.
Только не Алина.
Надо
Но потом – потому что в дверях клиники появляется старичок и машет мне рукой.
– Забирайте его, уже спрашивали, где хозяин!
Я возвращаюсь в клинику, с извиняющейся улыбкой забираю пса и выслушиваю указание наблюдать за ним.
– Ничего не могу вам пока сказать, – сообщает ветеринар. – Все станет ясно не раньше чем через пару дней. Всю следующую неделю вам придется приносить его сюда на капельницы – если он, конечно, выживет. И следите, чтобы он пил. Много.
Я выхожу с розовой сумкой из лечебницы. Заглядываю в маленькое окошко: у пса в вене катетер, лапа перевязана, он лежит на боку и отдыхает. Наверно.
Всю субботу – с перерывом на капельницу – я провожу с собакой. Геракл мало двигается, почти совсем не двигается. Дышит часто и тяжело, и я не уверен, совсем не уверен, что он сможет выкарабкаться.
Мне надо ехать в больницу к матери, она звонила уже три раза, чтобы я подъехал часам к трем.
Я стучу к Крысе, спрашиваю, могу ли я принести им Геракла, – ему нельзя оставаться одному.
– Конечно, Иеремиаш, у тебя есть дела поважнее сейчас, не волнуйся, мы им займемся.
Ани нет, она уехала в лагерь, вчера заходила попрощаться, я ей дал фотоаппарат, старый, но хороший, полуавтомат, она в три минуты поняла, как с ним обращаться, и была просто на седьмом небе.
Крыся берет у меня собаку, ласково, но уверенно, лапа с катетером висит, как тряпочная, Геракл не протестует, только смотрит на меня этими своими черными глазищами, отдается рукам Крыси, а потом голова у него бессильно падает. Он очень слабый, очень.
– Ему нужно пить побольше, – говорю я. И не хочу его оставлять.
Все-таки лучше было бы, если бы он был со мной, – вдруг что-нибудь случится.
– Иди уже, Иеремиаш, – и Крыся закрывает дверь.
Разоблачение
В больнице, выходя из лифта, я натыкаюсь на профессора. Он явно рад меня видеть, но я не могу ответить ему взаимностью.
– Иеремиаш, как хорошо, что ты приехал, я иду за мороженым, твоя мама хочет мороженого, – объясняет он. – Можно тебя на минутку? – и он показывает на лифт, из которого я только что вышел.
Меня можно. Мы стоим перед больницей. Погода просто сказочная, лето прекрасно.
– Хорошо, что я тебя поймал, потому что хватит уже недоговоренностей, хватит скрытничать и темнить, неизвестно, выздоровеет ли твоя мама, мы должны быть готовы ко всему, но сейчас главное – ей помочь.
Как это – ко всему? Что это за глупый оборот такой – готовы ко всему?
– Да, я знаю, – говорю я.
– Операция – это ведь не только физическое испытание, это еще и причина возникновения совершенно новой психологической ситуации. Потому что женщины… они так устроены, что… они думают, что вместе с отнятой грудью… – он вдруг начинает плакать, – они думают, что перестают быть женщинами, если им отнимут грудь. А ведь это неправда. А женщины очень тяжело переживают мастэктомию. Но этим уж займусь я.