И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Зиммель Йоханнес Марио

— Конечно, господин Фрейндлих, я вам искренне благодарен, — говорит Миша. А потом Фрейндлих приглашает его в «Бюргеркеллер» на роскошный обед, и они расстаются друзьями. Он хороший человек, этот господин Фрейндлих, думает Миша.

Хороший человек господин Фрейндлих? — думает он теперь, в толкотне на улице Шиллера. Скотина! Нет, поправляется он тут же, так нельзя думать. Фрейндлиху, чтобы торговать, просто нужен был новый рынок в ГДР, ведь мы для них — новый рынок. Да, о’кей, свободное рыночное хозяйство, великолепно, и в бундестаге проголосовали за то, чтобы столица была в Берлине. Но с тех пор ничего не сдвинулось с места, и я сижу здесь без гроша на всем этом великолепии. Ну хорошо, несколько

ванн, унитазов и душевых кабин я продал, но на эти деньги мне никогда не расплатиться с долгами, хотя я сначала, несмотря ни на что, пунктуально перечислял деньги. Но только благодаря тому, что во всех восточных домах трубопроводы из свинца. Свинец попадает в питьевую воду, а через нее в организм человека. Содержание свинца в крови повышается, а это укорачивает жизнь на целые годы. Поэтому в первую очередь все свинцовые трубы пришлось заменять на медные.

Тридцать метров медных труб мишин друг Лева Петраков с самого начала стибрил на старой нацистской вилле, но этого оказалось слишком мало. Через некоторое время, когда у них были перебои (и «не всегда вполне кошерные» авантюры), Миша получил большое количество медных труб от «Кло-о-форм верке». Дело пошло так хорошо, что ему понадобился старый мастер Фриц Лооз и с ним еще два водопроводчика, и еще один каменщик, потому что для того, чтобы заменить трубы в старых домах, надо было сначала разбирать стены, а потом снова их восстанавливать.

Что Мишу еще раз действительно выручило, так это последняя зима. Тогда от холодов полопалось столько труб, столько квартир было залито водой, что приходилось вкалывать практически днем и ночью. Тут некоторые захотели заодно приобрести и чудо-унитазы, надоели сливные бачки и цепочки, мы же не пролетарии!

Мне еще нужен хлеб, вспоминает Миша, у меня дома ни куска. Надо бежать к булочнику, старому Любберсу. Совсем голова идет кругом, рассеянность, нет, совсем не рассеянность, просто слишком о многом приходится думать, слишком много забот. Остается только сопеть, когда о них думаешь. Между тем жизнь в бывшей ГДР стала хуже некуда. Все больше предприятий ликвидируется, все больше безработных, все меньше денег, все постоянно дорожает, приходится считать каждую марку, уже давно никто не купил ни нового унитаза, ни ванны. Кто может что-нибудь починить сам, сам и чинит.

Говорить о застое было бы хвастовством. Миша сидит по горло в дерьме, без гроша, и уже давно. (Вот-вот наступит лето, а летом трубы от мороза не лопаются.) Хотя он и оплатил три последних счета, но это были отсроченные, давно подлежавшие оплате. На самом деле Миша в большой просрочке, и об этом ему неоднократно напоминали, в последний раз письмом с уведомлением прокурора. И если так пойдет дальше, то очень скоро он прогорит, тогда случится то, что в его договоре с «Кло-о-форм верке» считалось «чисто теоретическим случаем» (слова Фрейндлиха), и он перейдет в очень практическую плоскость.

Конечно, Миша вынужден был тогда у нотариуса подписать условие, что, в случае, если он просрочит платежи после всех продлений и не будет в состоянии платить, то земельный участок и имущество перейдут в собственность «Кло-о-форм верке» в Вуппертале. В конце концов, они должны вернуть свои деньги, ведь им тоже никто не кладет в гнездышко золотые яйца. Они доказали свои благие намерения всем, чем могли, больше с них нечего требовать. Мише вернут большую часть того, что он выплатил, но тогда, очевидно, все в магазине и во дворе станет собственностью «Кло-о-форм верке», а ему придется убираться. И это может случиться очень скоро, — судя по положению дел, ждать осталось немного.

Вот видите, почему он теперь всегда малодушен и печален. Так хорошо все это начиналось и так плохо обернулось. Теперь-то Миша насквозь видит тактику

«Кло-о-форм верке». Они напичкали восточные магазины всем, чем только можно, с самого начала зная, что с планами восстановления Востока всего за два-три года все пойдет вкривь и вкось. Этот Фрейндлих откровенно сказал, что их больше всего интересуют предприятия, у которых нет проблем с имущественными отношениями, такие, как у Миши. У него проблем нет.

Это им отлично удалось, надо отдать им должное! Они подобрали много таких магазинов, сказал тогда Фрейндлих, не только его, конечно, а повсюду в бывшей ГДР, и филиалы они открыли в Лейпциге, Дрездене и Берлине и кто их знает где еще, об этом Фрейндлих тоже говорил прямо. И всех, кто теперь разоряется, прибирает к рукам «Кло-о-форм верке», так же им будет принадлежать и его магазин. Спорить тут не о чем, и то, что он дошел до аптеки Цибильски всего за пятьдесят восемь шагов, ничем ему не поможет, он это знает.

Ожидание разорения уже давно висит над Мишей, как дамоклов меч. Он почти не ест и не спит, потому что непрерывно об этом думает. А теперь еще эти двое беглецов и поход в полицию!

Тоскливо, безнадежно сопит Миша себе под нос.

Хлеб!

По пути домой он сворачивает с улицы Шиллера на Гутлойтштрассе, так быстрее. Теперь он стоит перед проходным домом, пассажем, соединяющим Гутлойтштрассе и Кройцкаммерштрассе. Миша проходит через большие ворота старого дома по Гутлойтштрассе, по ухабистой мостовой мимо маленьких убогих магазинов слева и справа, мимо ларьков сапожника и часовщика, мимо гладильни. Потом снова проходит через дом, мимо грязной стены. Теперь как только выйдешь на Кройцкаммерштрассе, там сразу слева булочная Любберса.

У грязной стены второго проходного дома Миша видит двоих парней и вздыхает, потому что знает, что сейчас будет, — он уже несколько раз пережил это, и всякий раз в нем поднимаются печаль и злоба.

Это стоят два солдата Советской Армии из гарнизона Ротбухена. Они выглядят поразительно маленькими и тщедушными, как дети, — почти все русские солдаты на Западе не выше среднего роста и худощавые. На обоих парнях надеты гимнастерки из плотной ткани с тугими стоячими воротниками и ремни поверх гимнастерок, собирающие их внизу в складки, как юбки, штаны горохового цвета заправлены в высокие, почти до колен, сапоги. Все русские солдаты выглядят необычайно опрятными, Миша знает, что они должны сами стирать и чистить свою форму и белье и начищать сапоги. Однако, если подойти поближе к кому-нибудь из них, можно заметить грязные пятна (содержать в порядке танк — не шутка!) и прохудившуюся ткань на локтях и коленках, но это только изредка. У обоих вид практически здоровый, только уж очень они тощие. На их бритых головах кепки-ушанки, не то что шикарные «лодочки» американцев. Но их глаза! Их покорные, печальные глаза! Может стать плохо от этих глаз и от несоответствия между военной формой этих людей и тем, что она скрывает. Когда Миша приближается вплотную, один парень говорит шепотом, тихо-тихо:

— Хлеба, пожалуйста!

И другой:

— Хлеба, пожалуйста, господин!

На Мишу накатывается волна горечи, он кивает и делает обоим знак, что надо подождать, он принесет им хлеб. Какой это стыд, думает он, что столько солдат многочисленных советских гарнизонов выпрашивают сейчас хлеб, потому что их плохо кормят, этих солдат великого Советского Союза, которому мы проиграли войну пятьдесят лет назад. Мы, немцы и австрийцы, а не «Гитлер, прикрывавшийся именем немцев», как говорят сейчас на Западе. Это были мы, немцы и австрийцы, при Гитлере. По нашей вине в Советском Союзе погибли двадцать миллионов, и мы разрушили страну до Урала. Едва ли была семья в Советском Союзе, в которой не было погибших на войне или от голода в тылу.