И даже когда я смеюсь, я должен плакать…
Шрифт:
— Ну да! — говорит Мартин из будки. Передняя стена исписана и изрисована разными непристойностями, одно стекло выбито. Ночной ветер врывается в будку, и Клавдия дрожит от холода. — Это мы. И если бы вы были так любезны передать через полицейского моей матери и родителям Клавдии…
— Ну-ка, придержи язык, малый! — говорит Якубовский. Наконец-то он сообразил, в чем дело, и говорит строго: — Где вы?
— Этого я вам не могу сказать, господин старший вахмистр.
— Так, этого ты мне не скажешь, спасибо, — отзывается Якубовский раздраженно. Что за время, думает он, когда людей уже надо благодарить за то, что они никому ничего
— Мы так и думали. По поводу нас, конечно…
— И это тоже. Но не только.
— Что значит «не только»? — спрашивает Мартин, в то время как Клавдия уже начинает плакать от усталости и отчаяния.
— Они здесь были не только из-за вас, — говорит Якубовский и печально смотрит на прелестную девушку из «Плейбоя» с грудью, о которой можно только мечтать. Господи Боже, такое всегда случается именно со мной, что за жизнь, проклятье! — Еще и для того, чтобы написать заявления.
— Заявления?
— О клевете и оскорблении личности. Они подали жалобы друг на друга, мы их уже передали дальше, в суд. Твоя мать обвиняет родителей Клавдии, а они обвиняют твою мать.
— Нет! — кричит Мартин в ужасе.
— Я тебе говорю, — отвечает Якубовский, совершенно неискушенный в психологических беседах с отчаявшимися подростками. — Такое у нас случается почти каждый день, один доносит на другого, потому что тот якобы был в Штази. По всей стране. Все обвиняют друг друга.
— Вы хотите нас утешить, не так ли?
— Только не наглейте, — говорит Якубовский. — Все же это ваши родители! И они за вас отвечают, ваши родители. Если вам это не нравится, то обсудите это с ними, сейчас ведь у нас обо всем можно открыто говорить. Вы сейчас же пойдете домой, чтобы ваши родители успокоились.
— Пойти домой? — говорит Мартин возмущенно. — Когда они друг на друга доносят вместо того, чтобы помириться и думать о нас? Никогда мы не пойдем домой!
И Клавдия на его плече всхлипывает и шмыгает носом.
— Значит, они еще хуже, — кричит Мартин, — чем мы о них думали! Нет, такие родители нам не нужны!
— Господи, час от часу не легче! — кричит теперь Якубовский. Он повышает голос, потому что сознает свою полнейшую беспомощность. — Вы сейчас же отправитесь домой!
— Никогда! Никогда! Никогда! — кричит Мартин в разбитую телефонную трубку; Якубовский слышит это, а потом еще совсем тихое «Никогда!» и спрашивает:
— Кто это был?
— Клавдия. Большое спасибо, господин старший вахмистр, теперь мы по крайней мере знаем все. Спокойной ночи!
— Подожди! — орет Якубовский. — Ну подожди же! Что же вы теперь собираетесь делать, среди ночи? Куда пойдете?
— В Австралию, — кричит Мартин и вешает трубку.
Клавдия не может сдержать рыдания. Она прячет лицо у него на груди, а Мартин гладит ее по волосам. Так стоят они в телефонной будке, воняющей мочой и тем дезинфекционным средством, которым воняло в ГДР все сорок лет. Он пытается успокоить ее, говорит, что все будет хорошо, завтра все изменится к лучшему, и тут же сам не может сдержать слез.
— Пойдем, — говорит, наконец, Мартин. — Мы должны уйти отсюда. — Он как будто догадался о чем-то. — Может быть, они засекли разговор и приедут сюда с передвижной радиостанцией.
Она, спотыкаясь, выходит вслед за ним из будки, Мартин снимает свою куртку, набрасывает ей на плечи и говорит:
— Скорее
— Но это же так далеко, до бараков, Мартин.
— Двух километров не будет, — говорит он и на ходу крепко-крепко прижимает ее к себе. — Не плакать, пожалуйста, не плакать! Я тебя так люблю.
— Я тебя тоже.
— Это самое главное, Клавдия. Вспомни Хассельгофа! — И пока они выходят в открытое поле, он начинает петь, неуверенно, прерывающимся голосом, но все же он поет:
— In Casablanca the sun is shining, the desert flower is blooming there… [10]
— He надо, — говорит Клавдия. — Пожалуйста, не надо, Мартин! Я ужасно боюсь.
— Боишься? — говорит он. — Тебе нечего бояться, я же с тобой! — И он поет дальше: — …In Casablanca my love me waiting, my heart is burning to meet her there… [11]
Его голос становится все тише и тише. И вот его уже больше не слышно, и обоих уже не видно, и кругом только тишина и темнота, темнота и тишина.
10
В Касабланке солнце светит, там цветет полевой цветок… (англ.).
11
В Касабланке меня ждет любовь, мое сердце пылает в ожидании встречи… (англ.).
13
«…В результате атаки палестинских коммандос на пост ПВО в зоне безопасности израильтяне понесли значительные потери. Согласно другим сообщениям, по меньшей мере тридцать ливанских солдат погибли во время операции», — говорит диктор безучастно. «Алжир. Крупные беспорядки в столице…». Миша щелкает кнопками радиоприемника и тяжело вздыхает. Лучшее из того, что он может назвать своим собственным, стоит на бывшей вывеске из фанеры и досок, склеенных и лакированных. Когда-то эту вывеску установили на двух высоких столбах над Зеленым озером перед Ротбухеном, в местности, сохранившейся нетронутой, с соснами и дивным песчаным пляжем — так сказать, прусская Ривьера. Поскольку здесь очень красиво, пионеры-тельмановцы и Свободная Немецкая Молодежь постоянно разбивали здесь свой палаточный лагерь.
Когда Миша Кафанке и лейтенант Советской Армии Лева Петраков сразу после переворота подружились благодаря тридцати метрам медных труб, они в поисках тишины и покоя открыли для себя этот оазис. Большую дощатую вывеску патриоты уже давно сняли со столбов, она валялась в песке, и Миша с Левой нашли, что на ней отлично загорать. Поэтому они перетащили ее поближе к пляжу. Поскольку их предшественники тоже здесь купались, на фанере под бесцветным лаком можно разглядеть хорошо сохранившуюся надпись большими красными и синими буквами на белом фоне: МЫ, ПИОНЕРЫ-ТЕЛЬМАНОВЦЫ, СЛЕДИМ ЗА ЧИСТОТОЙ И ЗДОРОВЬЕМ НАШЕГО ТЕЛА, РЕГУЛЯРНО ЗАНИМАЕМСЯ СПОРТОМ И ЖИЗНЕРАДОСТНЫ. Это было правило номер 9 их торжественного обещания, Миша это знает. Лева этого не знал, но Миша ему перевел, и теперь оба с удовольствием загорают на правиле номер 9. Ветер нежно шелестит кронами сосен. Субботнее утро 11 мая 1991 года. Лева спрашивает: