И даже когда я смеюсь, я должен плакать…
Шрифт:
— Теперь здесь мышь не пробежит.
Тем временем местные администраторы ломают себе головы, как преодолеть разразившийся кризис. Они просят совета в Бонне, а там им говорят: делайте то, что считаете нужным. Без активного вмешательства полиции здесь ничего не сделаешь, это ясно всем, но как все это будет выглядеть теперь, когда со всего мира понаехали фотографы и съемочные группы? Безобразно это будет выглядеть, — массовое избиение людей полицейскими, — отвратительно. Это уже и теперь достаточно мерзко выглядит, напоминая миллионам людей во всем мире уличные бои нацистов в 1932-33
Нет, никакого вмешательства полиции.
Но что же тогда?
Охрана общежитий, предлагает министр внутренних дел, словно зная, что террор возобновится. Для немецких граждан Одерштадта бесчинства стали почти развлечением в свободное от работы время. Нет, не для всех, многие напуганы, например, старушка Вайхман, которая живет рядом с квартирой пухленькой шестнадцатилетней Элфи и ее матери (отца нет). Старушка Вайхман дает интервью журналисту:
— Стыдно должно быть за наших немцев, — говорит она, — разве негр виноват, что он черный?
Другие тележурналисты опрашивают владельца палатки-закусочной Петера Лодерера. То, что он говорит, может и не пройти ни в одну из германских телепередач:
— Теперь мы навечно стали гнездом фашизма, — говорит господин Лодерер. — В таком городе никто больше не захочет ни во что вкладывать деньги!
При этом такой приговор своему городу Лодерер считает несправедливым, в конце концов, только четверть жителей против иностранцев, «самое большее».
Снова и снова один из фашистских лидеров, Калле, появляется перед камерами и микрофонами. Журналисты спрашивают его, что он думает об иностранцах. Он потрясает кулаками и орет:
— Германия — немцам! Долой иностранцев!
Он пьян, но при этом на редкость в здравом рассудке и озлоблен. Друзьям он говорит, что сказал журналистам «только то, что они хотели услышать, эти засранцы». А друзья хвалят его:
— Ты был хорош, Калле, по-настоящему!
На другое утро битва, в которой немецкий люмпен-пролетариат выступил против тех, кто еще беднее, продолжалась с неменьшей ожесточенностью, а у министра внутренних дел родилась идея «охраны». Он соглашается с тем, что это не будет «окончательным решением», и при этом он ни на секунду не задумывается, что за формулировку он употребляет.
Значит, «промежуточное решение»! Притесняемых иностранцев нужно, для обеспечения их собственной безопасности, удалить из Одерштадта и доставить на секретный сборный пункт. Того, что он тем самым выполняет требование, которое выкрикивалось неонацистами, — этого министр внутренних дел не замечает, либо, что скорее всего, ему это безразлично. Наконец-то здесь станет спокойно! Поэтому тайком, украдкой, к следующей ночи готовится эвакуация иностранцев.
Тем временем Миша бросает вызов судьбе. Если он сможет не дышать, пока досчитает до тридцати, то он выйдет живым из этой гаражной западни. Так он и делает. Вечером он находит возле гаража канализационный люк и по подземной галерее попадает в другой квартал.
В тот момент, когда он выходит на поверхность, снова раздаются вопли нацистов, и камень попадает ему в правое бедро. Безумная боль. Он падает и кричит
— Спасибо, — говорит Миша вьетнамцу. — Спасибо, товарищ.
— О’кей, о’кей, — говорит тот и стирает кровь с мишиного лица, в то время как по его собственному течет кровь. — Я Фан.
— Я Миша.
— Здесь хорошо. Мы все здесь хорошо. Ничего не случаться.
— Спасибо, — говорит Миша и повторяет снова и снова: — Спасибо.
Он сидит в крошечной комнатке вместе с девятью вьетнамцами. Здесь спертый воздух. Мужчины и женщины в страхе, о стену дома все время бьются стальные шары, брошенные рукой или выпущенные из пращей. Люди лежат на полу, прикрытые досками и листами железа на случай, если шар пробьет окно. Дети жмутся к матерям, женщины плачут, мужчины ругаются, а Миша думает о том, что ему написала сестра Левы Ирина, что сказано в Торе, этой древней книге: «Каждый человек — это целый мир. Кто убивает человека, тот разрушает целый мир. Но кто спасает человека, тот спасает целый мир.»
Тут у Миши, лежащего тоже под листом железа, слезы наворачиваются на глаза. А через четверть часа бутылка с «молотов-коктейлем» влетает в окно. Раздается грохот, и вспыхивает огонь — горит бензин, горит одежда, горят волосы и кожа. Люди бегут из комнаты. Они пытаются помочь друг другу, но у них нет ничего — ни перевязочных средств, ни мази от ожогов, ни врача.
Стоны и крики боли становятся все сильнее и заполняют зловонный квартал до тех пор, пока атака не утихает, — вдоль улицы Томаса Мюнцера едет полицейская машина. Человек в униформе объявляет в мегафон, что сегодня ночью все будут эвакуированы для обеспечения их безопасности.
Многие молятся и плачут, собирая свои пожитки, наконец, время пришло, и полиция образует проход к автобусам, которые должны увезти всех. И снова голос через мегафон:
— Теперь выходите! Вы должны покинуть это место! Быстрее!
И вот иностранцы, не выдержав издевательств, выходят на улицу из ЖК IX, один за другим, всем страшно, многие ранены, на них примитивные повязки, а у немцев праздник.
— Срань желтопузая!
— Черножопые, черножопые!
— Немытые рожи заграничные!
— Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!
— Германия — немцам!
— Долой иностранцев! Долой иностранцев!
— Вперед! — кричат иностранцам презрительно смеющиеся полицейские, оставившие свободным узкий проход. — Вперед, вперед, быстрее, быстрее!
Так движется эта процессия отчаянья к приготовленным для нее автобусам, и один за другим люди взбираются туда. Впереди ждет, слава Богу, передвижная радиостанция с голубой мигалкой.
А добропорядочные немецкие граждане смеются, орут и визжат.