И это взойдёт
Шрифт:
«Привет, Флора». Это писал Егор.
Охранники бесцеремонно, не сговариваясь, дружно уставились на экран телефона. Наверное, если бы они не лупились на меня со всех сторон, я тут же бы напечатала что-то вроде: «Егооор? Это тыыы? Как ты вспомнил обо мне через 17 лет?!» Но поскольку я чувствовала себя как рыба в аквариуме, окруженная юными натуралистами, на такое интимное и неожиданное сообщение хотелось ответить позже. Я сунула айфон в карман.
– Отвечать будете? – кивнул на мой карман офицер.
– Ваше какое дело? – пожала плечами я.
– Да никакого, – обиделся он. – Телефон нужно сдать, получите, когда будете выходить. И ноутбук тоже.
Я прекрасно помнила, что во время первого приезда
– Глупость какая, это же средства производства. Как я, по-вашему, буду выполнять свою работу без мобильника и компьютера?
– Договаривайтесь с хозяевами. Как только они распорядятся, мы все вернем. Но пока это, – он кивнул на гаджеты, – останется здесь. Вам же говорили, что тут запрещено фотографировать, чекиниться и пользоваться социальными сетями. Безопасность.
Я смотрела на экран. Еще одно сообщение – Егор предлагал встретиться. Кончики пальцев похолодели от волнения. Ответила первое, что пришло в голову. Как будто это был не Егор, а какой-то посторонний, типа курьера из интернет-магазина. Торопливо набрала «напишу позднее, когда буду знать свой график», сдала телефон охране и на ватных ногах вошла в усадьбу.
Я приближалась к своему домику очень долго, как будто была не человеком, а камерой, движущейся издалека к невозможному объекту, хотя идти было не больше пары минут. Время было к полудню, но мне казалось, что уже начинает темнеть.
Домик, симпатично выглядевший снаружи, внутри оказался грубовато-казенным, неуютным, и я никак не могла понять, тесный он или просторный. Стены то наваливались, а то вдруг разбегались от меня, и казалось, что до них не дотянуться и не дойти.
Следовало разложить вещи по шкафам. Наверное, стоило переодеться. Но я совершенно не могла оставаться на месте – хотелось двигаться, идти навстречу кому-то и чему-то. И я пошла… Распихала по карманам наплечной сумки прорву незаменимой ерунды вроде баночек, лопаток, рулетки и захватив план участка, отправилась изучать местность.
Усадьба поистине царская: на пятидесяти гектарах правильного, почти прямоугольного участка есть все, чего можно желать от загородной жизни. Перед крыльцом особняка раскинулась небольшая парадная площадь, окруженная цветником, из которого мочалками торчали сухие прошлогодние стебли, и только пыжиковые шапки овсеца голубели среди них. Фасад дома смотрел на просторный луг с прудиком. По мере удаления от дома газон плавно превращался в регулярный садик, натыкавшийся на стену липового боскета. В этом просторном, пока еще не зазеленевшем кабинете спрятались цветники (пыльные и даже местами притоптанные). Красные гравийные дорожки изобретательно и симметрично петляли, сходясь у противоположной стены боскета и ныряя в узкий проход. Тут нарочитая рукотворность внезапно заканчивалась, и дорожки разбегались среди золотистых сосновых стволов, будто весенние ручейки. Все было задумано весьма профессионально, но выглядело запущенным – такое впечатление, что прошлым летом или чуть позже садовник заскучал и махнул на работу рукой. Со стороны левого крыла дома и въездных ворот участок охраняли сосны, а от правого крыла вдоль всего луга тянулась старая липовая аллея. Ее отделял от домиков обслуги сосновый лесок.
Задняя часть дома смотрела на вишневый сад, голенький и трогательно влажный. Почки уже набухли, как губы, готовые к поцелую. Сад опоясывала мощеная дорожка, к которой, как ключи к связке, цеплялись многочисленные тропинки. Тропинки эти вели в лесную часть усадьбы, удивлявшую и забавлявшую хаотичностью. Здесь на тебя внезапно выскакивала куртина сирени или акации. Посреди леса вдруг возникал боскет, обсаженный разросшимися старыми стрижеными деревьями. Симпатичные солнечные полянки, беседки и нетронутые участки леса не спорили между собой. Все увиденное мне нравилось.
Наконец я добрела до самого дальнего края участка. Здесь старая березовая рощица отступала под натиском набирающих силу молодых елей. Угол был не то чтобы совсем заброшенный – видно, что еще пару лет назад за ним весьма тщательно ухаживали: убирали валежник, прореживали молодую поросль, выпиливали старые и больные деревья. Но сейчас там и тут виднелись сломанные ветром ветки и поваленные бело-черные стволы… И прорвавшиеся через многолетние слои преющей листвы пирамидки елочек. Прорезавшаяся дикость.
Я вытащила лопатку, чтобы разгрести жухлую листву и зачерпнуть пробу почвы для исследования кислотности. Внезапно почудилось, что кто-то стоит за высокой, прижавшей к земле мускулистые лапы елью. Там подпрыгнула ветка, посыпался мокрый шорох. Страх, будто глоток горячего чая, отрезвил меня и заставил оцепенеть.
Я оглянулась, но никого не увидела. Присела. Добираясь до почвы, принялась соскабливать влажные, будто спитая заварка, прошлогодние листья и иголки. Слегка покачнулась, опьяненная сырыми запахами весенней земли, полившимися на меня, как только я склонилась к темной, старой, казавшей войлочной траве.
«Нет, не здесь», – сказал какой-то чужой голос в голове. Я встала, оглянулась, недоумевая – куда мне идти? И тут же поняла куда – впереди забрезжило пятно света. Вышла к аккуратной полянке размером с половину волейбольной площадки. Напыжившиеся елочки плотно обступили ее края, будто очевидцы – место происшествия. А в центре… «Ой!» – не удержалась я и даже, кажется, хихикнула, глядя на то, что громоздилось в центре полянки. Видимо, это замысливалось как альпийская горка. Разномастные камни выстроились друг за другом паровозиком и посеменили спиралью от внушительного валуна, в котором мой насмотренный глаз сразу узнал пустотелую конструкцию из искусственного гранита, какой обычно закрывают канализационные люки. Ну какую же убогую фантазию надо иметь, чтобы воткнуть в центр композиции этакую дрянь и дешевку, которую обычно стыдливо прячут по незаметным углам? Расползающаяся улиткиным домиком каменная братия шагала как пьяная. Булыжники разбегались друг от друга и заваливались на бок. Сухие плети «бабушкиных» цветов торчали среди каменюк старыми мочалками. Они соседствовали с модными, «положенными» альпинарию сортами молодил, уже высунувших туповатые мясистые носики из серой паутины прошлогодней травы.
Я подошла к клумбе и вонзила в нее лопатку. Земля здесь оказалась черной, мягкой, удивительно живой. Из нее росла зеленая трава, уже прямая и толстенькая, но еще сохранявшая острие, которым она раздвигала земляную сладкую темноту, еще способная в приливе сил пробиться даже сквозь камень.
«Потрясающее уродство», – не удержалась я от комментария вслух, так распирало меня насмешливое удивление.
Хмыкая, я скоблила клумбу, счищая отжившее и добираясь до сути. «Ш-ш-ш-ш-ш», – внезапно недобро зашелестел на меня лес, встревоженный прохладным дуновением. В очертаниях деревьев и в том, как они наклонялись под ветром, словно пытаясь снять через голову невидимые платья, чудилось что-то человеческое. Меня передернуло. Трусовато, будто застигнутая за воровством, я, не поднимаясь с корточек, оглянулась через плечо. И тонко испуганно взвизгнула: в лесной тени над темной стеной елочек покачивалось бледное, круглое, потустороннее лицо. Через секунду я поняла, что это Марина. Просто Марина. Всего лишь Марина. Но ужас отпускал не сразу, постепенно, а рука автоматически продолжала скоблить грядку. Мы с Мариной молча смотрели друг друга. Плавно, неуверенно к ее лицу подплыла рука и начала скрести молочную щеку, отливавшую синеватым оттенком.