И лун медлительных поток...
Шрифт:
Она набросила косу на раздувшееся горло Леськи, изо всех сил, сцепив зубы, стянула. Леська шевельнулся, и тогда Саннэ, не выпуская петли, всем телом, всем своим горем навалилась на него. Леська всхрипнул, дернулся, раскинул короткие ноги и застыл.
Быстро, на одном дыхании оделась Саннэ, бросила в берестяной кузовок кусок мяса, хлеба и рыбы и выбежала на улицу в робкий синеющий рассвет.
А навстречу ей — Юван. Каялся он страшно все эти дни. «Моя вина, ой какая моя вина… Зачем рассказал хозяину о Саннэ? Зачем так расхвалил ее?»
— Бежишь, Саннэ?! — испугался Юван. А Саннэ перед ним едва стоит, обомлевшая от страха.
— Бегу… Бегу я. Не трогай меня, Юван! — взмолилась Саннэ. — Не убивай!
— Те-бя?.. Убить те-бя… Саннэ?! — голос у Ювана задрожал. — Беги!.. Подожди, подожди, милая девушка, — заторопился он, — принесу лыжи и еды…
Исчез на мгновение, появился с лыжами и узелком.
— Вставай! — Юван помог ей укрепить лыжи и сунул узел с едой. — Прости, Саннэ, виновен перед тобой. Это я распалил его нечаянно… я рассказал о тебе Леське.
Обернулась Саннэ и крикнула:
— Юван, я задавила Волка. Помоги! — и быстро побежала по свежей утренней пороше.
Испугался страшно работник, прислонился к стене юрты.
— О, Великое Небо! Задавила?! Что делать? Куда задевать Волка на вековечные времена?
Быстро скользнул Юван в юрту, приблизился к Леське и вгляделся в лицо. Оно расплылось в страшном зверином обличии.
— Щох! Щох! — прошептал Юван, взвалил Леську на спину и быстро побежал к проруби.
Потом он деревянной лопатой разгребал снег, очищая тропинку к проруби, засыпая свои следы…
Сестра Леськи проснулась, в избе — тишина.
— О, Светлый день! — умиротворенно пробормотала она. — Радостное утро, пресветлый день! Поладили молодожены… Спят сладостным сном. Да будь ты проклят, Леська, такую девку испортил.
Встала сестра, позевала, почесалась, неторопливо пошла к Лыкерье, что должна приготовить утреннюю пищу. Поднялась к Лыкерье, потянулась с зевотой.
— Ты, Лыкерья, рано пищу не готовь. Не готовь, отдохни сама. Не буди молодых — пущай они подольше поспят.
— Аль помирились? — ахнула Лыкерья. — Помирились?! — Не поверила работница, и страшно, обидно ей стало, что сломалась гордая женщина. Значит, не гордость в ней была, а так, одно показное притворство. — Неужто все женщины таковы?
— Да! — отрезала сестра. — Как ни поверни — все мы таковы, Лыкерья. Вот продай меня — и я рада тому буду. Не знаю я мужского мира. Силу знаю… но ведь кроме силы что-то есть в них.
— Неужто все женщины таковы? — убивается Лыкерья. — Да где сила твоя, Белый Светлый День?! Почему вы молчите, земные и небесные боги?!
— Ты не готовь пищу, — приказала сестра. — Пока сам не позовет. Сбегаю на радостях к родственнице… Не буди их, Лыкерья! — и убежала.
— Иди ко мне, Юван! — затуманилась Лыкерья. Юван вошел в юрту, где готовилась пища хозяину, а в уголке кормили работников. — Иди ко мне, Юван! Нет у тебя огненной воды?
— Зачем тебе, баба?
— Так Саннэ ведь помирилась с Волком, — запричитала Лыкерья. — Да как так устроена наша собачья жизнь?..
А Юван потер глаза рукавом, будто в глаз что-то попало.
— Собака он, бешеный волк! — решила Лыкерья. — Дай огненной воды! Позови работников, Леська спит!
Юван вышел, принес из амбара туесок, привел работников.
— Наливай, — приказала Лыкерья. — Сегодня самый темный день в моей жизни. И будь она проклята!
Сандро бежал на лыжах, солнце било ему в глаза, и не увидел он сперва девушку, ползущую в порванной шубе по глубокому снегу. Чуть опережая сына, распарывая мертвую снежную залежь, с обугленным лицом шел Тимофей Картин.
— Тетюм! Отец мой! — закричал Сандро. — Смотри! Что это?
— Астюх! Холодный пот прошиб меня! — удивился Тимофей и приостановился.
Собаки, рыча, рванулись к женщине, та медленно, словно отдирая лицо от жесткого наста, приподняла голову.
— Са-а-нн-д… Са-а-а-н… — и был то не вскрик, а хрипящее, полузадушенное рыдание.
— То-рум вайлын!!! Ты видишь, Боже Небесный?! — ахнул Сандро, поднимая Саннэ. — Что это, Белый Светлый День? За что?
Она не узнавала Сандро, глаза распахнуты и неподвижны, как омуты. И Тимофей к ней осторожно прикоснулся — не узнала Тимофея. Сандро рванул на девушке шубенку, и Саннэ лишь откинула голову. Жесткий наст-чарым ободрал гладкий лоб, и скулы, бровь рассечена, кровь струйкой застыла на щеке.
Тимофей приложил ухо к груди Саннэ — глубоко-глубоко ударяло сердце, как одинокий крик кукушки.
— Еще не ушла из нее жизнь, — сказал Тимофей. — Но много ли осталось…
Он выдернул из-за пояса топор, развалил сухостоину, развел костер.
Сандро опустил Саннэ на брошенную отцом шабурину. Растерянный, горячий, махал он топором, опрокидывая в снег легкие пихты и мохнатые сосенки, и, раскидывая, стелил их под кедром и ставил торчком, в наклон, как ставят чум. Подбежал к Саннэ, перенес ее на мягкую пихтовую постель и тут же почуял, как рука девушки невесомо прикоснулась к его плечу.
— Саннэ! — закричал он в ее лицо. — Саннэ! Гляди, это я, Сандро… Ты жива…
— Я… с тобой… — тихим дыханием шепчет Саннэ. — Ты муж мой! Больно… больно мне. — Глаза ее распахнуты и вновь неподвижны.
— Где… где больно? Здесь? — ощупывает девушку Сандро.
— Все больно… Там — кровь…
— Не бери, — резко повелел отец, подбрасывая в костер. — Отнесем ее в Сам-Павыл. Отдадим отцу. И конец!
— Тетюм, ты смотри! — ужаснулся Сандро, распахнув ветхие наряды. — Смотри!
Тонкие плечи Саннэ изрезаны веревкой, словно тупым ножом. Все тело ее изорвано, в синяках, рубцах и царапинах. И как тавро — отметины Леськиного зуба. Леська впивался пастью в круглые девичьи груди и ниже пупка — и метил, метил женщину волчьим зубом.