И пели птицы...
Шрифт:
В их траншее сегодня стоял на посту Хант. Когда Бирн зацепил свисавшую с проволоки жестянку, они услышали, как щелкнул затвор его винтовки.
Рука Ханта помогла Стивену спуститься в траншею. Бирн скользнул следом.
— Отлично, Хант, — сказал Стивен. — А теперь я хочу угостить этого солдата виски. Любите виски, Бирн?
— Когда его много.
— Если Петросян спросит, где Бирн, скажите, что он у меня.
— Ладно.
Хант проводил их взглядом, пока они уходили по доскам настила.
В пяти ярдах от Ханта сидел на стрелковой приступке Джек Файрбрейс с кружкой чая в руке. Он провел под землей шесть часов и теперь набирался сил. Мысли его обратились к дому. Восемь с половиной лет назад, когда жена родила ему сына, жизнь Джека переменилась. Чуть мальчик подрос, Джек открыл в нем качество, которое очень ценил, и открытие удивило его. Все в мальчике было новым, неизношенным. Его невинность внушала невнятную надежду. Маргарет, когда Джек заговорил с ней об этом, рассмеялась. «Ему всего-то два года, — сказала она. — Конечно, он невинен».
Джек имел в виду вовсе не это, однако не мог найти слова, чтобы описать, как действуют на него наблюдения за сыном. Он видел в мальчике существо, явившееся из другой вселенной, и мир, из которого пришел Джон, представлялся Джеку не просто другим, но лучшим. Невинность сына не означала невежества, в ней крылось могущество доброты, доступной любому человеку: быть может, она и была тем, что именуется в молитвах благодатью. [7]
Джеку представлялось, что если обычный человек — его сын, а не кто-то выдающийся — может обладать такой чистотой сознания, то, возможно, редкие благие дела, восхищающие людей во взрослой жизни, не так уж и единичны; возможно, это проявления естественной доброты, которую каждое человеческое существо приносит, рождаясь, в мир. А если это так, тогда собратья его, люди, вовсе не такие грубые, порочные существа, как сами они в большинстве полагают. И пороки у них не врожденные, они — результат того, что человек сбился где-то с пути или ожесточился выпавшими ему испытаниями; в сердцах же своих люди остаются способными к совершенствованию.
7
См. Послание к Колоссянам 1:27.
Любовь к сыну заставила Джека по-иному смотреть на жизнь, стала опорой для его веры в Бога. Благочестие Джека, которое было до того по большей части рефлексом малодушного человека, преобразилось в нечто иное, выражавшее его веру в людскую доброту.
Он понимал, что Джона вряд ли можно всерьез считать причиной таких изменений, но ему это было не важно: Джека заботило только одно — благоденствие сына. Отправляясь на фронт, он не смог как следует попрощаться с мальчиком, и единственным средством связи с сыном оставались письма Маргарет. На передовой и под землей он часто был слишком занят, чтобы думать о Джоне и Маргарет, рисовать в воображении точные их портреты, однако, лежа в забое на крестовине или напрягая слух на посту, всегда ощущал их присутствие рядом. Ради них он выносил все тяготы, да и выжить старался в основном ради того, чтобы снова увидеть сына.
Он посмотрел, как уходят Стивен и Бирн, потом истово помолился о спасении жизни Джона. Исходивший от стены окопа запах земли напоминал ему о собственном детстве, о том, как он шлепался носом в грязь, играя в футбол, о том, как пытался запрудить ручей, протекавший по пустоши, что лежала за фабрикой, — то был бессмертный запах почвы и мальчишеских лет. Джек был сейчас так же одинок, как всегда, но сердце его неустанно питала жизнь другого мальчишки.
На следующий день пришло письмо от Маргарет. Джек решил вскрыть конверт, когда вернется из-под земли. Его могли убить в туннеле, и, если письмо содержит плохие новости из больницы, лучше будет умереть в неведении. А если хорошие, — их опять-таки лучше оставить на потом.
День выдался тихий. Некоторые подразделения уже начали укладываться, готовясь к переброске. Утром Джек достал из вещмешка альбом для набросков и стал рисовать своего друга Артура Шоу. Крупная голова Артура с четко прочерченными тенями отличалась внушительностью, так и просившейся быть запечатленной в мягких карандашных линиях. Пока Джек работал, пока глаза его перепархивали от лица друга к бумаге и назад, а пальцы крепко сжимали карандаш, Шоу сидел, не шевелясь. Тайсон, подойдя к ним и взглянув на рисунок через плечо Джека, одобрительно крякнул. Рисунок был простым, лишенным тонких деталей, однако умение Джека передать сходство произвело на Тайсона такое впечатление, что он попросил нарисовать и его. Но выбор Джеком предметов изображения всегда и для всех оставался загадкой. У него было несколько зарисовок грузовиков и складов, виды деревни, в которую их отправляли на отдых, сделанные по памяти групповые сцены — представление, кабачок, — однако большую часть альбомных страниц занимали портреты Артура Шоу.
Под вечер пришел сержант Адамс, а с ним Джонс с О’Лоуном, и они начали готовиться к спуску под землю.
Майкл Уир назначил старшим Адамса, собираясь провести этот вечер в землянке за чтением книги. Однако около восьми противогазовая завеса отъехала в сторону, и в землянку вошел охваченный нервным возбуждением Стивен.
— Пойдемте, — сказал он.
— Куда?
— За обещанным мной сюрпризом. Вперед. И прихватите с собой бутылку виски.
Уир неохотно поднялся. Задуманного Стивеном он побаивался. Он глотнул из бутылки — основательно, уровень виски опустился на дюйм, — и почувствовал, как этот глоток усиливает эффект предыдущих. А приглядевшись к Стивену, понял, что и тот навеселе. Выходя в темноту, Уир тяжело вздохнул. Стояла сухая летняя ночь, оглашаемая далекими — миля с чем-то — звуками вялой орудийной пальбы, походившей на будничную металлическую колыбельную, на предупреждение забывчивым: смерть может навестить тебя и во сне.
Уир прошел вслед за Стивеном по ходу сообщения, через вторую линию траншей и тыльную зону, к которой приближались по обсаженной деревьями дороге грузовики, освещая фарами груды снаряжения под брезентовыми тентами, ожидавшего отправки. Там, где обрывался железнодорожный путь, разгуливал команд-сержант-майор Прайс, наблюдавший за тем, как лебедка поднимает с земли на платформу огромное орудие. В руках он, временно вернувшийся к исполнению своих давних складских обязанностей, держал планшет с перечнем отправляемых грузов.
Стивен, испугавшись, что Прайс заметит их, сделал крюк и по слякотной земле потащил Уира к концу вереницы тополей, где у мотоцикла курили двое рядовых.
— Мне нужна эта машина, — сказал Стивен. — Срочно требуется майору… Уотсону.
И повел головой в сторону Уира.
— Кому-кому? — спросил один из рядовых, с сомнением оглядывая Уира, одетого, как всегда, в белый пуловер без намека на знаки различия и обутого в мягкие туфли.
— Отряд специального назначения, — пояснил Стивен. — Вот, возьмите, и никому ни слова.
Он протянул солдату жестяную коробку с пятьюдесятью сигаретами «Кэпстен».
— Не могу, друг, — сказал рядовой, но сигареты тем не менее принял. — Вон там, за навесом, стоит никому не нужная мотоциклетка. Раньше на ней вестовой разъезжал, да ему фермер всю задницу разворотил. Из дробовика, мать его!
Солдат хохотнул.
Стивен отыскал мотоцикл, пару раз встряхнул его, чтобы проверить, есть ли в баке горючее. Послышался тихий, но несомненный плеск. Стивен завел мотор, газанул. Уир опасливо пристроился сзади, обнял его руками. Сиденье у мотоцикла имелось только одно, поэтому Уиру пришлось довольствоваться багажником, закрепленным над задним колесом. Ноги его свисали по сторонам.