И снова уйдут корабли...
Шрифт:
Был в плену… Вроде бы с изъяном, под подозрением — не пустил себе пулю в последний момент, а живым оказался в руках фашистов, может быть, даже поднял руки: сдаюсь! Отдал себя на милость победителей, на милость ненавистного врага.
Но почему же все-таки ему сейчас, после войны доверили командовать таким большим судном? Наверное, простили плен…
Мы ходили по палубам судна, смотрели ходовую рубку, машинное отделение, кают-компанию — все, что обычно показывают на сухогрузе. Потом, естественно, были приглашены в каюту капитана — на чай.
Чай, естественно, был грузинским, высокого качества, отличной заварки, и капитану было приятно услышать наши похвалы.
— Это лучший сорт в Грузии, — пояснил хозяин каюты. — Я его пью с детства и каждый раз наслаждаюсь.
— Честно говоря, Анатолий Алексеевич, как-то неожиданно здесь, в Мурманске, в Заполярье, встретить моряка-грузина, — признался я. — На Черном море понятно, а здесь…
Он усмехнулся:
— Я родился и вырос в Грузии на берегу Черного моря, но, честно говоря, мне больше по душе северные моря.
Я обратил внимание на небольшую картину маслом, которая висела на стене капитанской каюты. Любопытная картина! На переднем ее плане — черный силуэт небольшого судна. Оно осело на корму, его палубные надстройки объяты пламенем, мачты обломались, торчат, как щепы, но с бака целит в море свой узенький ствол маленькая пушка, а возле нее темные фигурки людей. У дула пушки проблеск пламени — орудие ведет огонь по огромному военному кораблю, изображенному на втором плане картины.
— Что здесь происходит? — спросил я капитана. — Кто с кем сражается?
Качарава неопределенно двинул бровью:
— Да так просто, один военный эпизод… — и потянулся к заварному чайнику, подлить в наши чашки.
— А все-таки! — настаивал я.
— Долго рассказывать… — отозвался нехотя. — Когда-нибудь в другой раз…
Изображенная на картине неравная морская схватка произвела на меня впечатление, при прощании я снова спросил об этом, и снова капитан уклонился от ответа.
Когда мы с Костылевым возвращались из порта, я завел речь о картине.
— Сам ее видел впервые, — ответил он, — Но думаю, что на ней изображен бой «Сибирякова» с немецким линкором «Адмирал Шеер». Слышали об этой истории?
— Нет! Разве был такой бой?
— Был. И я вам скажу, под стать подвигу самого «Варяга». Даже похлеще: маленький ледокольный пароходик против фашистского броненосного рейдера! «Сибиряковым» командовал Качарава.
— Так он же герой!
— На флоте так многие считают. Но у вас в Москве начальство думает, к сожалению, иначе…
И посоветовал позвонить Качараве домой — он живет здесь, в Мурманске, — договориться о встрече.
— Может, дома сумеете его разговорить.
В центре Мурманска в доме, окна которого глядели на свинцовые волны северного моря, я оказался в мире далекой Грузии. В гостиной на стене был домотканый грузинский ковер, на столе тарелки с грузинским орнаментом, на тарелках приготовленный по-грузински шашлык и темноволосая быстрая хозяйка с милым кавказским акцентом.
— Пожалуйста, не стесняйтесь! — повторяла она. — У нас в Грузии говорят: радость не в том, чтобы вкусно поесть, радость в том, чтобы вкусно угостить.
Обстановка за столом сразу же сложилась непринужденно. Может, она и помогла Качараве быть откровенным? Он мне рассказал историю «Сибирякова». Легендарный ледокольный пароход прославил себя еще до войны, когда сумел преодолеть Северный морской путь за одну навигацию. Еще больше утвердил свою славу уже во время войны. В наше время об этой истории знают широко, она стала легендарной. Тогда, сразу после войны — помалкивали. А случилось вот что. Однажды пароход отправили с грузом продовольствия и топлива на арктические острова, где находились метеостанции, которые обеспечивали сводками караваны судов, шедшие из Англии в Архангельск и Мурманск с оружием от наших союзников. В Карском море «Сибирякову» неожиданно встретился прорвавшийся сюда гитлеровский линкор «Адмирал Шеер». Приказал пароходу застопорить машину, спустить государственный флаг, прекратить связь с землей и сообщить данные о ледовой обстановке в районе, где пролегала трасса очередного каравана союзников. Линкор намеривался устроить на него засаду. «Сибиряковым» командовал молодой капитан Качарава. В ответ на приказ врага он приказал спустить флаг с грот-мачты своего судна, но вместо красного гражданского к вершине мачты тут же взлетел бело-голубой военно-морской. И в следующее мгновение единственная зенитная пушечка на баке парохода первой открыла пальбу картечью по стальным палубам недалекого линкора, на которых собрались гитлеровские моряки, чтобы полюбоваться тем, как будут топить беззащитный пароход. А в этот момент радист «Сибирякова» отстукивал на Большую землю тревожную весть: в Карское море прорвался противник!
— Я стоял на крыле мостика… — рассказывал Качарава. — И помню, как в ответ на наши залпы на линкоре медленно повернулась башня орудий главного калибра, потом медленно опустились четыре серых ствола и глянули черными зрачками своих дул прямо мне в глаза. Я понял: это глядит в меня моя смерть.
Потом блеск адового огня, грохот, треск, шипение пара, резко вздыбленная под ногами палуба и постепенно мутнеющее сознание, как у человека, идущего на дно.
«Сибиряков» погиб вместе со своим экипажем. Шестеро оставшихся в живых пытались спастись в шлюпке, куда погрузили потерявшего сознание капитана. Но к шлюпке шел немецкий катер.
Уже после войны сибиряковцы узнали, что подвиг их был не напрасен: прибывшие по их зову самолеты сумели помешать линкору подстеречь крупный караван с оружием.
Подвиг был достоин восхищения. Но тогда, сразу после войны, к таким, как они, подходили по одной принятом мерке: были в плену! Значит, нарушили присягу на верность! Таскали на дознания. Требовали новых и новых подробностей. Потом вроде бы простили, учитывая героический бой «Сибирякова», но простили без особой охоты. И в печати — ни строчки!
— Все-таки напишу! — храбрился я. — Это же несправедливо, нелепо, преступно, наконец, замалчивать подвиг, который делает честь нашим морякам.
Качарава снисходительно усмехнулся.
— Зря потратите время и силы!
Время и силы пришлось потратить. И немало. Шел пятьдесят четвертый год… «Комсомольская правда», в которой я тогда работал, умела быть настойчивой. На нее цикали, а она держала свой курс. Уж не знаю, на каком уровне, должно быть, на весьма высоком, наконец, скрепя сердце разрешили.