И снова уйдут корабли...
Шрифт:
Сейчас в музыкальном салоне, собираясь знакомиться с русским искусством, Барбара склонилась к моему уху и зашептала:
— Пожалуйста, скажите, из какой страны этот композитор и что он написал.
Я ответил, что коротко рассказать трудно. Но после концерта попытаюсь.
На сцену вышло два десятка молодых людей, мужчин и женщин, и, начиная концерт, хором запели:
Нас утро встречает прохладой, В глаза нам смеется весна, Кудрявая, что ж ты не рада Весеннему пенью гудка?Пели они задорно, весело, артистически безупречно, и я подумал: молодцы лермонтовцы — за такой короткий срок сумели подготовить песню к хоровому исполнению и справились с ней с успехом. Знал: готовили специально для того, чтобы сделать приятное автору. Когда был допет последний куплет и отгремели аплодисменты, Дмитрий Дмитриевич приподнялся со своего стула и сделал легкий поклон, адресуясь к сцене и залу.
Барбара снова наклонилась ко мне:
— О чем эта песня?
Что я мог ей ответить? Я сказал, что, пожалуй, она о хорошем настроении, о наступлении весеннего дня, который несет людям хорошее настроение.
Барбара согласно закивала:
— О! Это очень важно — хорошее настроение.
У американцев культ хорошего настроения. Ведь только с таким настроением можно удачно делать бизнес. К тому же американцы неизменно стремятся за свои деньги получить максимум прока. А на этом концерте они, кроме неведомых им раньше чужеземных песен и танцев, получили возможность лицезреть тоже неведомого им до сего момента великого человека, а великих на свете не так уж много, и после концерта оказаться при выходе рядом с великими, конечно, удача. Удачу надо ловить. К этому американцы приучены с детства.
За ужином я рассказал Барбаре про Шостаковича. Она слушала меня без показного интереса, а когда я рассказывал о том, как Шостакович в осажденном Ленинграде написал свою Седьмую симфонию, как ее исполнял большой симфонический оркестр в зале, от которого враг был в двух десятках километров, как звучала она из этого зала по радио на весь мир: Ленинград не сдался, Ленинград сражается, Ленинград победит! — в больших выпуклых, хрустально-чистых глазах Барбары навернулись слезы.
— Господи! Как мало мы о вас знаем! — призналась она. — Но мой дядя наверняка слышал и Шостаковича, и о его симфонии.
Ко мне вдруг обратились мои коллеги, приглашенные участвовать в первом рейсе «Михаила Лермонтова», западные журналисты, с просьбой. Меня, корреспондента «Правды», они считали вроде бы старшиной в нашей разноплеменной журналистской братии на борту лайнера. Потребовали: пускай Шостакович для них проведет пресс-конференцию. Капица-то отвечал на все их вопросы. У журналистов немало вопросов и к Шостаковичу. Я пошел к Дмитрию Дмитриевичу с уверенностью, что он откажет. И он отказал:
— Прошу вас, избавьте меня от подобного, — сказал он, и при этом вид у него был такой, будто с горечью вынужден принести мне большое огорчение. — Я так не люблю пресс-конференции!
А на другой день на палубе я встретился с Арамом Михайловичем Огановым. Он сообщил с явным удовольствием:
— А нам Дмитрий Дмитриевич не отказал.
Действительно, морякам не отказал. Одно дело — утомительные пресс-конференции с настырными журналистами, особенно западными, другое дело — встреча с моряками.
Это был не доклад, не лекция, это была просто беседа милого, доброжелательного, мягкого и интеллигентного человека о своей работе. В столовой команды сидели моряки, дорогие сердцу Шостаковича ленинградцы, и разговор с ними был легок и естествен. Зачем едет в Америку? Присвоили ему почетное звание доктора в одном из университетов, пригласили на вручение диплома и докторской мантии. Спрашивали о многом другом и, конечно, о Седьмой симфонии. Он сказал:
— Когда я узнал, что ее будут транслировать по радио отсюда, из моего осажденного Ленинграда, то подумал, что, может быть, и я хотя бы немного пособлю в спасении нашего города.
Гигантский город долго не обозначался там, где должен был появиться — прямо по курсу судна, хотя лайнер был почти у самого берега. Казалось, на Нью-Йорк было наброшено тяжелое ватное одеяло — города не было видно. Лайнер подходил почти к подножиям небоскребов. Город оказался погруженным в ядовитый нью-йоркский смог и раскален тропическим зноем.
Нас предупредили, что в порту антисоветчики намериваются устроить демонстрацию протеста в связи с прибытием в Нью-Йорк «Михаила Лермонтова». Но смог был таким тяжким, жара такой расслабляющей, что даже злой пыл ненавистников иссяк перед обстоятельствами. Погода оказалась не для митингов и протестов. В порту нас встречали только те, кто пришел приветствовать. Их было немного.
Перед швартовкой я обошел палубы лайнера. За полмесяца пути привык к нему, полюбил судно — уютное, удобное, красивое. Конечно, не такое большое, не такое респектабельное, как, например, «Франция» — не для миллионеров, — но таким, как Барбара, нравится. В тот год в советском пассажирском флоте оно было самым современным и считалось флагманом.
Мне было грустно расставаться с судном, которое на две недели стало моим домом. Вступлю ли когда-нибудь на его борт снова? Вряд ли. Из Америки на Родину мне предстояло возвращаться уже самолетом.
Я поднялся на мостик, куда меня временами приглашали вахтенные, и, придерживаясь старинного обычая прощания с судном, коснулся рукой отполированной ладонями вахтенных рукоятки штурвала:
— Прощай, Юрьевич!
У кораблей, как и у людей, заранее судьбу не предугадаешь. Знать бы. мне тогда, что пройдут годы и этот огромный красавец лайнер в недобрый час с распоротым скалами брюхом уйдет на дно возле берегов далекой Новой Зеландии. Был бы на нем капитан Оганов — такого бы не случилось, я в этом уверен. «Лермонтов» не вернулся. К сожалению, далеко не все корабли возвращаются к родным берегам.
Когда я узнал об этой горькой вести, в памяти всплыл облик задумчивого человека в очках, сидящего в шезлонге у борта, и его слова: «Все-таки океан лучше видеть в покое».
Но в тот год лайнер был молод, полон сил и надежд на будущее, его капитан предрекал ему большое плавание к самым далеким берегам на самых далеких широтах.
В Нью-Йоркском порту меня ждали, и я быстро прошел пограничный и таможенный контроль и, направляясь к выходу за огораживающим портовую зону барьером, увидел встречающих. В руках пожилой женщины был огромный букет алых роз. Он предназначался мне. Женщина издали улыбалась. Но в следующий момент я увидел, как ее широкая — от уха до уха — белозубая американская улыбка медленно сползла с лица, а глаза в удивлении округлились. Женщина смотрела куда-то поверх моего плеча. Я оглянулся и обнаружил, что за мной идет к выходу Дмитрий Дмитриевич. Узнала его — ведь она была американкой, родившейся в России. В тот же день в вечерней газете мне показали снимок Шостаковича, сделанный в порту. Композитор несколько напряженно улыбался, а в руке держал большой букет роз, тех самых. В подписи под снимком стояло буквально следующее: «Знаменитый русский композитор Дмитрий Шостакович прибыл сегодня в Нью-Йорк на советском лайнере «Михаил Лермонтов», открывшем постоянную пассажирскую линию между США и СССР».