И снова уйдут корабли...
Шрифт:
Шостакович был поставлен по значению на первое место, а приход флагмана нашего пассажирского флота на второе, после запятой — так вроде бы, между прочим. У американцев свои критерии. Лайнеров в Нью-Йорк прибывает много, в том числе таких, как наш, а Шостакович на свете один.
Вечером я заехал в порт на «Лермонтов», чтобы проститься с Огановым и со всеми, с кем подружился в рейсе. Оганов только что провел пресс-конференцию для нью-йоркских журналистов.
— Жаль, что опоздали! — он был в добром расположении духа. — О чем только меня не спрашивали! Интересовались, кто такой Михаил Лермонтов — советский партийный вождь или министр. А один полюбопытствовал: верно ли, что лайнер прибыл в Нью-Йорк специально для того, чтобы доставить сюда композитора Шостаковича. И знаете, что я ему ответил?
Оганов со смехом откинулся в кресле.
— Я ответил: вы правы! Напишите, что нам выпала большая честь его доставить, а вам большая честь его принять.
Барбара пригласила меня в гости. Жила она в маленьком городке километрах в тридцати от Нью-Йорка в штате Нью-Джерси. Эндрю, ее муж, сам приехал за мной на машине. Он сообщил, что ради меня Барбара на обед позвала своего дядю, моряка, бывшего капитана. Он знает русских и даже немного говорит по-русски.
Домик у Куперов был небольшим, но приветливым. В маленькой гостиной на стене прикреплены открытки и цветные фотографии — свидетели поездок Куперов. Они большие любители путешествовать. На видном месте оказалась цветная фотография «Михаила Лермонтова» с чьей-то подписью в уголке.
— Это расписался сам капитан, — с гордостью сообщил Эндрю. — Очень любезный человек ваш капитан.
Дядя Барбары к обеду опоздал — на дороге образовалась автомобильная пробка из-за аварии. Это был морщинистый, худощавый, подвижный человек, полный оптимизма, об оптимизме свидетельствовала даже его лысина, которая бодро поблескивала в падавшем из окна луче солнца. Здороваясь со мной, он улыбнулся всеми своими морщинами и бодро заявил:
— До свидания!
Оказалось, что мистер Герберт Хьюз знает по-русски еще «на здоровье», «до дна», «полундра» и «Катюша». Этим его знания нашего языка исчерпывались.
За обедом мистер Хьюз был разговорчив, много курил и почти ничего не ел. Его обуревали воспоминания. Да, он знает русских, бывал в России, правда, всего один раз. Ходил в порт Полярный на транспорте «Лонг Айленд» в морском конвое.
— Это было настоящее дело, доложу я вам! — вскрикивал Хьюз. — Шторм, туман, холодища адовая. Германские самолеты липнут к конвою, как осы. Мы едва успеваем отплевываться зенитками.
Хьюз так разволновался, что даже привстал над столом, словно выступал перед многолюдной аудиторией.
— Вдруг вижу, из тумана два эсминца, как коршуны, аж пена у бушпритов. Прямиком на мою посудину. Докладывают на мостик: с кормы — третий! Ну, думаю, каюк! В клещи берут! И тут этот третий, будто тигр, бросается на первых двух и давай по ним палить! Смотрю в бинокль: на гафеле бело-голубой флаг с красной звездой, серпом и молотом. Русский! На борту его название. Но попробуй, прочитай! На моей посудине никто русского не знал.
Рассказчик опустился на стул, прикурил сигарету, медленно выпустил дым, давая себе передышку в стремительном потоке воспоминаний.
— …Ну, тут на помощь вашему эсминцу подоспел английский крейсер. Отогнали немцев. Потом этот эсминец всю дорогу шел недалеко от нас в конвое, мы поглядывали на него, и на душе становилось спокойнее.
Хьюз вздохнул:
— К сожалению, имя нашего спасителя не помню.
Полярном мне его называли, но оно такое сложное для нашего уха, что я тут же забыл. Запомнил лишь: «самый храбрый русский на Севере». Вы не слышали что-нибудь о самом храбром вашем корабле на Севере?
— Нет, не слышал!
Потом мистер Хьюз вспоминал дни, проведенные в порту Полярный, выгрузку судов конвоя, встречи в Полярном с русскими.
— Отличные парни! Совсем свои, и даже странно, что по-нашему не говорят. В Полярном мне рассказывали, будто к нашему каравану рвался немецкий крейсер, а его задержал какой-то ваш торговый кораблик: сам погиб, но флага не спустил.
— Это был «Сибиряков», — сказал я.
— Может быть. Ваши названия трудно запомнить. Главное, что он выручил конвой. Представляете? Прорвался бы немец в тот момент, когда его не ждали, и совсем с неожиданной стороны. Все равно что гангстер из-за угла. Сперва напал бы на ваш караван, потом на наш. И вполне возможно, не сидел бы сейчас перед вами Герберт Хыоз.
Глядя на кончик дымящейся сигареты, Хьюз задумчиво улыбнулся:
— Помню, решили организовать футбольный матч. Международный. Англичане сколотили команду, но у них не хватало форварда. Я и вызвался. Играли против ваших военных моряков…
Он вдруг ткнул вилкой в сардинку, отправил в рот, медленно пожевал.
— Ну и кто выиграл? — поинтересовался я.
Американец сокрушенно развел руками:
— Уж извините! Выиграли мы. Не помню, с каким счетом, но наши взяли верх. Это точно! И представляете, два гола забил я, Герберт Хьюз!
В Вашингтоне в нашем торгпредстве на стене я увидел портрет немолодого человека с высоким чистым лбом, в очках, за стеклами которых проступали твердые зрачки сосредоточенных думающих глаз. Лицо было незаурядным, принадлежало наверняка человеку в этом доме уважаемому — раз портрет висел на видном и почетном месте. Мне объяснили: это Ничков, один из тех, кто создавал и укреплял торговые отношения между нашими странами, отдал своему делу многие годы жизни, а в конечном счете и саму жизнь. Он прибыл в Нью-Йорк в первый год Великой Отечественной войны, участвовал в организации поставок из Америки оружия и техники, обратным рейсом караваны везли из северных советских портов в порты Англии и США лес, в котором они тогда так нуждались. Отправку леса для союзников обеспечивал Ничков. Он был не только деловым и самоотверженным в работе, но и мудрым человеком. Его высоко ценили и англичане, и американцы, называли «надежным в бизнесе русским».
— Ничков мечтал об этом дне, о дне, когда к берегам Соединенных Штатов прибудет первый лайнер нашей первой пассажирской линии, — сказал мне заместитель торгового представителя. — Говорил: подойду однажды к окну и увижу, как из океана направляется в порт стройный, красивый пароход под красным флагом. И именно на нем и вернусь на Родину…
Он был мечтателем. Однажды его сердце, перегруженное многолетним, не знающим меры трудом, не выдержало. Оно остановилось, когда он сидел в своем кабинете здесь, в Америке. Немного не дожил до того дня, когда ранним жарким утром у пассажирского причала Нью-Йорка пришвартовался «Михаил Лермонтов».