И снова уйдут корабли...
Шрифт:
Словно окончательно осердясь, он рывком выдвинул ящик письменного стола, извлек оттуда небольшую красную коробочку, деловито протянул мне:
— Вот!
Я приподнял крышку коробочки, и на темном бархате торжественно блеснула бронза. «За оборону Одессы», — прочитал я на медали.
Он выдержал долгую паузу, предоставляя мне возможность по достоинству оценить то, что лежало у меня на ладони. И снова повторил:
— Вот! — И в этом коротком из трех букв слове было все его прошлое, человека, которое у него так и не отобрали.
Теперь говорил уже тихо, без бравады, без нарочитой экзальтации, словно сам с собой:
— Меня предупреждали, что вывозить за границу правительственные награды запрещено. А я провез. Я сказал: это мое! Оставьте мне мое! И они оставили.
Он взял у меня коробочку, сунул в ящик, задвинул его, замкнул на ключ. При этом у старика был такой вид, будто после всего, что сейчас я увидел, у меня уже не может, не должно быть к нему вопросов, кто он и зачем на этом свете.
— Вы хотите знать, за что я это получил? Пожалуйста, скажу: когда немцы подходили к городу, я на Пересыпи рыл окопы. Под бомбежкой. Вы понимаете? Вокруг рвались бомбы, а мы рыли.
Мне пришлось провести на лайнере еще несколько часов: пригласили выступить перед экипажем, рассказать об Африке, где я тогда работал, моряки интересуются, что здесь и как. Покидал борт судна уже после захода солнца. Немного грустно было расставаться с соотечественниками и снова мерить чужие жаркие километры. Подходя к трапу, я увидел Бориса Моисеевича. Облокотившись на планшир борта, он болтал с вахтенными. Заметив меня, блеснул белым фарфором зубов:
— Отправляетесь в свою Африку? Ну, ну! А вот я — остаюсь здесь. — Подмигнул стоявшему рядом с ним усатому боцману. В тоне старика снова была бравада. И я подумал, что она ему нужна для того, чтобы постоянно все видели и чувствовали: он, Борис Моисеевич, здесь свой в доску, подлинный, одесский. Замечал ли старик своими увядшими глазами, что в ответ на его шуточки в других глазах вместе с улыбкой проступает порой грусть?
— Ты, Моисеевич, сам бы прошелся по Африке чуток, — простуженно прогудел боцман. — Два дня здесь стоим, а ты ни шагу по твердой земле. Нехорошо. Ноги послабеют.
— Послабеют! Ноги послабеют! Вы слышите! И он о моем здоровье! Может, мне еще выпить стакан гранатового сока? А? — с шутливым гневом воскликнул старик и даже замахал руками. — Ну, ладно, ладно! Пройдусь по вашей разлюбезной Африке, раз сам боцман приказывает. Боцман здесь начальство.
Он взглянул на меня:
— Можно я вас провожу до портовых ворот?
Мы спустились по трапу на замусоренный асфальт пирса. Несколько шагов отошли и оглянулись на судно — оно густо сияло огнями, и казалось, что сегодня на нем праздник. Прошлись вдоль борта. С верхней палубы доносилась музыка, в открытые иллюминаторы нижнего ряда было слышно, как на камбузе гремят посудой.
— Красивый пароход! — сказал Борис Моисеевич и сам себя поправил: — Лайнер!
Помолчал.
— Помню, как в Одессе в наш порт пассажирские приходили. Они были похожи на утюги и дымили, как самовары. А мы, мальчишки, мечтали проскользнуть на борт мимо вахтенного у трапа и уплыть куда-нибудь далеко-далеко…
На корме крупными рельефными позолоченными буквами был обозначен порт приписки: «Одесса». Мы молча постояли у кормы. Пахло морем, было слышно, как поскрипывает на причальной тумбе петля нейлонового швартового конца.
— Хотя вы и не одессит и в этом ваш недостаток, но вы в любую минуту можете взять и поехать в Одессу. Когда вам только вздумается… В любую минуту!
Он опять шутил, но шутил тихо и грустно и глядел при этом куда-то в сторону, словно говорил вовсе не мне, а какому-то другому, должно быть, придуманному им оппоненту, с которым давно вел нелегкий спор.
Не торопясь снова прошлись вдоль борта, но теперь уже направляясь к портовым воротам, возле которых стояла моя машина. Когда поравнялись с лежащей на асфальте пирса огороженной веревочными леерами нижней площадкой трапа, Борис Моисеевич вдруг сдержал шаг, быстро обернулся ко мне:
— Вы знаете, что такое последняя ступенька трапа? А? — и сам себе ответил убежденно: — Нет, вы не знаете, что такое последняя ступенька трапа! И не приведи бог вам это узнать!
В тот же вечер лайнер ушел в море, к другим берегам, а я отправился дальше к югу, к экватору, в другие страны, где ждали меня мои дела.
Только через три месяца настал день, когда я сел в самолет, который летел на Родину. Полет был долгий — через весь Африканский континент, над его холмами в жесткой шкуре джунглей, над уныло-однотонной саванной, над бескрайней в мертвящей желтизне Сахарой, потом над синью морей и серо-зелеными гранями скал Европы, потом снова было море. Вдруг щелкнули репродукторы над нашими головами, и свежий, словно и не испытавший тягот долгого пути голос стюардессы сообщал:
— Наш самолет подходит к Государственной границе Советского Союза. Через двадцать минут минуем Одессу…
Я глядел в иллюминатор на белые облака, простиравшиеся до самого горизонта, как снежная антарктическая пустыня. Через какие-то минуты там, под облаками, будет Одесса с ее длинной, как струна Дерибасовской, с похожей на каменный водопад потемкинской лестницей, с корабельными дымками над портом, со старым двором на Молдаванке, где растет старый каштан, бродят куры и на щербатых от времени плитах девчонки прыгают через веревочку. И я подумал, что сейчас там, в Одессе, на том дворе, должно быть, не хватает старика с голубыми выцветшими глазами.
Там, за горизонтом
Неоткрытые острова
Он не явился не только к обеду, но даже к ужину. Отец, как всегда усаживаясь у телевизора, как бы между прочим обронил:
— Придется самоделку ликвидировать. Я приучу его к дисциплине!
В одиннадцать вечера мать бегала по подъездам соседних домов в поисках Валеркиных одноклассников. В двенадцать Прохоровы, раздобыв домашний телефон классной руководительницы, подняли ее с постели настойчивыми звонками. Всю ночь Прохоровы и учительница звонили в милицию, в больницы, к знакомым. В тишине улиц раздавался тоскливый зов матери: «Валерка! Валерка!»