И ветры гуляют на пепелищах…
Шрифт:
— Значит, можешь освятить воду, окропить ребенка, окрестить его?
— Мне ребенка крестить?
— Надо наречь его другим именем. Именем одного из вас. Вы будете его крестными. Да не дивитесь! У женщины тут по соседству мальчонка совсем расхворался. Кумовья его нарекли Икстом, Большим Пальцем значит, только это имя духу-хранителю малыша пришлось не по нраву. И с той поры мальчик плачет без передышки и тает прямо на глазах. И умрет, если его не окрестить заново.
— Да ведь священник должен крестить! А я сана не сподоблен, — воспротивился Юргис.
— Мало ли кто не сподоблен на то, что приходится ему делать в нынешние неспокойные времена. А вот достанется слабенькому имя сильного мужа, станет он поправляться и вырастет настоящим
— Мы ведь зашли на миг только. Дождаться вести из Бирзаков, — пытался отговориться Юргис.
— Пока она придет, бедный малыш успеет ускользнуть от зла. Дух-мучитель удерет во все лопатки. Вы ешьте, а я обойду соседок, найду восприемницу, кто засунет младенцу за опояску хлеб, соль и уголек — чтобы крестнику всегда хватало соли, хлеба и чтобы добро его не пожирал огонь…
Бирзакский остров…
Горбатый, как бычья спина, поросший березами, залегший среди болот примерно в шести кривичских верстах к востоку от Даугавы, Бирзака — обиталище берез.
Сейчас Бирзака — немалое латгальское поселение. Однако не пахари, бортники да охотники живут в нем; не их праотцы из давних и недавних поколений, больших и малых родов построили его, как строят селения на берегу ручья, реки или озера, близ возделанных полей. Бирзаку населяет множество ремесленников, в свое время далеко славившихся умельцев. Живут здесь многие из мастеров разрушенной Ерсики, их домочадцы и ученики. После немецкого набега, после второго сожжения Висвалдова замка оставшиеся в живых укрылись на березовом острове Герцигской топи, веря, что священные деревья эти уберегут их от насилия заморских разбойников, что здесь переждут они войну, в коей выпустят из рыцарей кровь и прогонят их на веки вечные и из Ерсики, и из Кокнесе, и из краев, где живут селы, ливы и земгалы. И в издревле населенной излучине Даугавы вновь встанут дубовые и сосновые срубы, в горнах кузен загорится голубой огонь, заухают молоты, зазвенят молоточки, застучат ткацкие станы — и снова в устье реки Истеки, притока Даугавы, станут чалиться к берегу парусные и весельные корабли.
Седа, как сказание, могуча, словно выросший на равнине дуб, слава мастеров из города Ерсики. Выкованные ими мечи и секиры высоко ценят в землях вотяцких и эстонских. Не уступают они оружию, изготовленному царьградскими греками и мастерами племен, поклоняющихся богам пустынь. Мечи в ножнах, каленые наконечники копий, звездчатые сакты, цепочки для крестов и талисманов в виде птиц, зверей ерсикские мастера в избытке изготовляли и для своих торговых людей, и для гостей из южных и западных земель. Купцы нагружали претяжелые возы, везли водой и сушей в самые дальние торговые места.
Укрепившись в устье Даугавы, подмяв латгальские Кокнесе и Асоте, спалив Ерсику и окопавшись в Науйиене, близ пределов владений русских князей, тевтонские рыцари принялись закабалять и уцелевших ерсикских ремесленников. Однако мастера эти не зря росли на вольных ветрах Даугавы. Кузнецы, чеканщики, резчики по дереву, гончары и ткачи, а также прочие умельцы ушли от тевтонов на недосягаемый остров средь Герцигской топи. Поставили общие и отдельные овины, гумна, кузни. Побратались с непокорными жителями поселений — вольными охотниками, посадили священные деревья, призвали предков угощаться в священной роще, затеплили свечи в православной молельне (где перед Царьградской чудотворной иконой воскурял ароматные травы глухой на одно ухо прислужник бывшего пастыря ерсикского).
Искусники не предались отчаянию. Веры в грядущее не утратили. Разве не приходит вслед за жестокой зимой красная весна и плодоносная осень? Разве не поют веселых песен на праздниках засева и обмолота — праздниках, бытующих и после войн и чумы? Разве и прежде не зверствовали чужаки на берегах Даугавы, не резали пахарей и корабельщиков? И зверствовали, и резали, и лили кровь. Однако же прошли годы, народились дети, а там и внуки, и нынче разве что сказители поминают
Поседевших, сгорбившихся под грузом времени старых умельцев сменят продолжатели их дела: сыновья, дочери, ученики, воспитанники, кто отточенные стариками приемы соединят с поиском нового, ранее невиданного прекрасного, опережая заморских мастеров.
Разные мысли копошились в голове Юргиса, когда ходил он по мастерским ремесленников, нашедших прибежище на Бирзакском острове, когда смотрел на работу мужчин и женщин, что ковали, резали, ткали, вязали, месили глину, загружали поделки в обжиговую печь — словом, творили чудеса. Именно так: творили чудеса. Ткачи, вязальщики добывали пряжу и краски для узоров здесь же, на месте, в окрестных полях и лесах. Однако что делать кузнецам и чеканщикам? Что придумать резчикам по меди, серебряных дел мастерам, что превращали металл в парчовую ткань, в сакты, пряжки, крестики, изукрашенные глазурью? И в бляшки с головой святого Георгия или русского князя Ярослава Мудрого, в фигурки зверей и птиц? А что делать тем, кто обрабатывает янтарь, украшает шали и пояса кружочками, сделанными из розового русского камня, кто изготовляет известняковые веретенца, какие дарят женихи невестам? Без привозного железа бирзакские кузнецы еще кое-как обходятся, плавя и обогащая здешнюю болотную руду, хотя булатный меч с гибким клинком из такого железа не выковать! Тевтоны и свои живоглоты наглухо заперли ворота торговли между странами. Поставили дозорные башни у даугавских порогов, полностью овладели устьем Даугавы, а на сухопутье понастроили укрепленные становища для своего воинства, охочего до чужого добра. Вот и достань теперь на стороне хоть малую толику светлой и красной меди, серебра и другого товара.
«Ничего, поворотится жизнь и к лучшему», — утешались бывшие жители Ерсики. И не упускали случая расспросить Юргиса, что об этом сказано в книге книг — в церковном писании? Может, латгалы прогневили небесных правителей? Тем, что кроме распятого на кресте сына божьего усердно почитают и древние, дохристианские святыни. Холят рощи предков, приносят жертвы духам земли, воздуха, огня и воды, украшают жертвенники, дубы, посвященные Перкону, поят молоком ужей. Не станет ли от этого еще хуже? Не собираются ли те, кто ныне расчищает Герцигский холм, воздвигнуть на месте владетельского замка свой? Недавно, в ночь нарождения нового месяца, дед известного кузнеца видел очень уж странный сон…
— С добрым утром! Каково спалось на новом месте?
Спросила это высокая старуха, голову которой покрывали седые пряди. Как и у большинства очень старых людей, было у нее худое лицо, впалая грудь, узкая поясница, оплетенные жилами руки. Одета она была в темное, как женщины латгалов обычно не одевались. Иссиня-черная юбка, клетчатая шаль на плечах, темно-синий пояс. И только глаза светлели, как родниковая вода.
— Как спалось-то? — Словно приглашая Юргиса выйти, она отступила на шаг-другой во двор, затянутый туманом. После сухого восходного подул влажный ветер с заката, и с низких туч посеялись капельки, легкие, словно мука мелкого помола.
— Что во сне привиделось?
— Да ничего такого. — Юргису не хотелось признаваться, что он и не помнит, снилось ли ему что. Наверное, лежа он перевернулся на другой бок — после этого все сны, как известно, забываются.
— Я ведь не из любопытства… — Старуха почувствовала, что ее неверно поняли. — Что да как снится — другим рассказывать негоже, не то виденное не исполнится. А в пору молодого месяца и подавно. Я так спросила. Услыхала, что новый гость у нас из книжников. Ты, верно, читать умеешь и на дереве и по берестяным грамоткам?..