И ветры гуляют на пепелищах…
Шрифт:
Где был в тот миг Доте, спрашиваешь? Что сделал Доте, чтобы помешать поражению родной страны? Доте был в отцовском замке. А Дони от Герциге — в дневном переходе, если скакать по прямой.
Потом? Ну, потом Висвалд отправился в Ригу — выпрашивать прощение у епископа Альберта. Называл католиков своими братьями во Христе, признавал, что проучен был суровою карой, огнем и мечом. В Риге Висвалд обещал не следовать впредь языческим заблуждениям, жить в мире с римской церковью. В те дни Доте сопровождал Висвалда в Ригу как свидетель. Видел, как преклонил колени Висвалд, когда епископ взял три ленных
Говоришь, не было у него иного пути освободить владетельницу и прочих пленников? Не было у него такой дружины, чтобы разбить тевтонов? А что ж при их нападении он сбежал за Даугаву? Этому дивился едва ли не каждый второй из латгальских старейшин. Вот почему многие — и в их числе правитель Доньского замка Доте — придерживались заключенного в Риге договора.
И опять мелешь пустое, Юргис-попович. Врешь ты, что тевтоны нарушили договор, что они снова напали на отстроенный Герцигский замок и сожгли его. То были не люди епископа, а рыцари из Кокнесе, латники комтура.
И нет у Юргиса права швырять в Доте каменья упреков, обвинять его и тех, кто с ним согласен, в том, что не поддержали они Висвалда в его мелком стремлении отомстить. Доте, как и множество прочих, изголодались по мирному хлебу. Навоевались! А тут появился рыцарь брат Себастин. Мудрый рыцарь. Ему приглянулась дочка Доте. Породнились…
Почему, говоришь, не защитил Себастин своего тестя? За что заточили тевтоны доньского правителя? Ошибка, пустая ошибка. И зависть кое-кого из соседей. Не могли они вынести, что у Доте такой влиятельный зять.
Себастин ведь не отсиживался в Дони. Благородный рыцарь всегда спешит туда, куда призывает военный рог. И на сей раз тоже. Труба позвала к русским рубежам, на Пейпус-озеро. Сборы к походу на Псков затянулись. Некогда было Себастину навещать тестя. А тут некстати подвернулись сборщики церковной подати. Потребовали скот, хлеба, пива. Доте вместо того показал им, откуда ноги растут. Не лезьте, мол, в поместье рыцарской родни. И еще похлеще показал…
— Юргис, книжник из Полоцка, велено выходить!
Дверь каменной клетушки распахнулась до отказа. На пороге появился монах в рясе с капюшоном.
— Сыну попа велено выходить!
«Сын попа, книжник из Полоцка…» С той поры, как Юргис оказался в темнице Круста Пилса, не было еще случая, чтобы стража обращалась к нему уважительно. Не иначе как он повредился в уме, если уж стало мерещиться такое… Вот почему Юргис мешкал, делал движение к выходу — и снова останавливался. За годы, проведенные в сырых стенах, не раз уже чудилось ему всякое, чего на самом деле не было. Даже рубился он с призраками, с лешими и русалками…
— Да выходи же, сын попа Андрея!
Показалось, что вызывавший доброжелательно кивнул. Словно гостеприимная хозяйка, отворяющая ворота перед пришедшим издалека путником — в знак того, что он может войти смело, что он желанный гость.
Но Юргис все еще медлил. Не
— Засиделся, ноги не ходят, верно? — участливо спросил монах. — Ну ничего. С божьей помощью…
Кивнув, чтобы следовал за ним, монах неспешно зашагал по коридору в сторону выхода, к каменной лестнице, что поднималась к дневному свету — яркому, резавшему глаза.
— Держись за перила. — Монах понял, что узник отвык от дневного света. — Держись. Поднимайся Осторожно.
«Что кроется за его благожелательностью? — пытался сообразить Юргис. — Неужели меня и вправду, как говорил Доте, обменяют на попавшего в неволю тевтона?»
Юргиса отвели в умывальную, оттуда — в чулан под лестницей, набитый тканями, одеждой, шапками, обувью, мешками, лубяными коробами. Низко поклонившись монаху, босоногие рабы в длинных, ниже колен, рубахах принялись одевать Юргиса понарядней. Примерили рубаху, штаны, тканый пояс. За пояс засунули льняной платочек с зеленой, елочками, вышивкой в углах — вытирать губы. Обрядили, как жениха на смотрины.
«Потом поместят меня туда, где держат знатных… В теплую, солнечную комнату. Кормить станут жирно, чтобы раздобрел. Только… на кого же меня хотят менять? Может, божьей волей правители Круста Пилса обменяют меня на кого-то из тевтонских рыцарей? Когда отец небесный решает обратить страдания человеческие в счастье, он заботится о том, чтобы радость эта была достойна его самого. Венец творения, человек, есть частица величия самого создателя, частица страданий Христа и его чудес. Мученик православной церкви учил: „Ты становишься истинным, ощущая близость создателя, ощущая страдания Христовы и чудо воскресения“».
А чудеса продолжались: Юргису подали обильную еду и питье.
Когда поел — поднесли кувшин с чистой водой. Чтобы прополоскать рот и обмыть пальцы. Как пристало отведавшему ниспосланную богом пищу единоверцу.
«А сейчас время отдохнуть. Полежать на мешке, набитом свежей соломой. В теплой, сухой комнате», — предвкушал Юргис.
Тут он, однако, не угадал. Его ввели в палату с высоким сводчатым потолком, с большими, цветного стекла окнами, как в соборе. Был тут алтарь, стол на гнутых ножках, три сиденья со спинками — спинка одного из них была высокой, прямой, ее украшала резьба. Стояло много ветвистых подсвечников с тяжелыми, длинными восковыми свечами. На дальней стене — копье, меч, блестящий щит и на нем католический крест; на другой, глухой стене — черное распятие Христа в терновом венце.
Близ алтаря стоял некто — полувоин, полусвященник католической церкви. Макушка его была выбрита, узкий венчик светлых волос окаймлял виски и затылок. На груди висел выложенный сверкающими каменьями крест. Похоже, что человек этот принадлежал к тем, кому здесь подчинялись.
— Сын поповский Юргис, ваше преосвященство, — сопровождавший Юргиса склонил голову и, пятясь, проскользнул в дверь.
— Послушник Полоцкого монастыря? — спросил по-русски тот, кого называли преосвященством.
— Переписчик Евангелия в монастырском скриптории.