Идеалист
Шрифт:
Вчерашнюю размолвку она старательно тушевала, но по молчаливости, с которой Алексей Иванович сидел за столом, догадалась, что он сосредотачивается на какой-то нерадостной для них обоих мысли, и тревожилась, и излишне суетилась с завтраком.
– Я слушаю. Я - вся внимание, Алёша, - проговорила она скороговоркой, и, чувствуя как неприятно подрагивают губы, придавила их пальцами.
Она видела, как трудно Алексею Ивановичу начать надуманный за ночь разговор, но знала, что он не остановится и была в готовности принять любую муку, если только от этой её муки легче будет Алёше.
– Понимаешь, Зой, - Алексей Иванович хмурился на свою нерешительность, но заставляя себя говорить.
– Вспышки, ссоры, вроде
Зойка почувствовала как перехватило горло, сглотнула незаметно, чтоб не задохнуться, напряжённой позы не изменила.
– Есть в природе такой закон, Зой. Суть его, если попросту, в том, что всё сущее в мире сползает к хаосу, и сползёт, если не прилагать постоянно энергию к установлению нужного человеку порядка. Попробуй с полгодика не стричь волосы, что будет? Не подходи к полю три-четыре года, - лесом зарастёт земля. Расползутся дороги, если не подправлять их, развалятся машины. В хаос превратится всё. То же самое в семье, в жизни каждого человека. Достаточно оставить всё, как есть, опустить руки, не стараться, чтобы завтра было лучше, интересней, радостней, чем сегодня, всё начнёт рушиться. Всё разрушится, Зой, как бы ни казалось хорошо поначалу…
Зоя чуточку, с облегчением передохнула, осторожно сказала: - Разве я не стараюсь, Алёша? Тебе не нравится, что я плохо убираюсь, да? ... Но какая разница, хорошо я уберу постель или плохо, - вечером всё равно опять разбирать?!.
Алексей Иванович поморщился, но удержал досаду, он понимал: в таком разговоре нельзя не быть терпеливым.
– Разница есть, Зой, - сказал он. – Порядок, он один и вне и внутри человека. Какой порядок создаёт человек вокруг, такой порядок и в душе его. Порядок в квартире, это, в общем-то, простая житейская необходимость. Главное, Зой, в другом. Никому ещё не удавалось, и нам не удастся прожить только на чувственном, пусть даже взаимном, влечении друг к другу. Есть биологическая жизнь с природными её потребностями, есть жизнь человеческая с радостями более высокими, чем вкусная пища или наслаждение бесконечными поцелуями. Ласки нужны, Зой. Нужны для гармоничного развития человека. Но на одних ласках никакая семья не удержится. Разрушится даже самая счастливая семья!..
Алексей Иванович понимал, что говорит слишком заумными словами, для Зойки вряд ли убедительными. Но то, что он говорил, было выстрадано, он верил в то, что говорил, и знал, что вчерашняя вспышка гнева не была случайностью, что Зойкина чувственная стихия уже колеблет ту упорядоченность жизни, без которой он не сможет ни работать, ни жить.
Он-то понимал. Вся сложность была в том, чтобы шаткость подобного существования поняли они оба! Он щадил напряжённо слушающую его Зойку и, наверное, говорил не совсем то и не так, как следовало бы говорить.
У Зойки обида и радость всегда на кончике носа: чуть заденешь неловким словом, - нос уже покраснел в обиде. Взглянул с ласковостью – вся расцвела, и кончик носа блестит. Смятение противоречивых чувств отражалось на круглом, с тугими щёчками её лице. Вслед за отчаянием проглянуло недоумение, потом надежда и, подняв на Алексея Ивановича заблестевшие от какой-то важной для неё мысли тёмные свои глаза, она робко спросила:
– А любовь, Алёша? Разве любовь – не счастье?..
– Любовь, Зой, лишь одна из составных счастья. Сколько горя у людей только от того, что не хотят понять эту простую истину!.. Кончик короткого Зойкиного носа хитроватенько заблестел:
– Ну, и придумщик же ты, Алёша! – сказала она с облегчённым радостным вздохом. – Всё придумываешь, придумываешь. Разве бывает горе от любви?! Тебе плохо со мной? Погоди, не сердись.
– Ты скажи: тебе плохо со мной?.. Вот, видишь: сегодня хорошо. Зачем же думать, что будет завтра? Разве можно знать, что может случиться завтра? Плохое может и не случится. Разве можно знать, что будет завтра?.. – Зойкины глаза смотрели всё так же напряжённо, но уже с другим чувством – они ласкали, умоляли кончить это замудрёный разговор. И Алексей Иванович уступил, и Зойка тотчас почувствовала, что он уступил. Она порывисто поднялась, подбежала, обняла за шею, прижалась горячей щекой к его щеке.
– Хочешь чайку? С гренками? Прямо сейчас? Хочешь?
У Алексея Ивановича не хватило сил отвести обнимающие его руки. Зойка не отпускала его шею, прижималась, шепнула нетерпеливо:
– Ну, поцелуй меня! – и Алексей Иванович, подчиняясь её желанию, притронулся губами к приоткрытым, прохладным, чувственно подрагивающим её губам.
После поцелуя оба враз вздохнули. Зойка радостно засмеялась, с лёгкостью девчонки, ускользнувшей от наказания, захлопотала у плиты.
«С такой бы лёгкостью и жить!» - думал Алексей Иванович, наблюдая со скованными чувствами умудрённого жизнью человека, за движениями рук Зойки, вдохновенно управляющейся с тонкими ломтиками хлеба, натёртым сыром, накалившейся уже, шипящей сковородой.
Чай с гренками был у них минутами согласия и благодушного взаимного понимания, и Зойка деятельно спешила уйти от неприятностей к счастливым минутам.
Алексей Иванович понимал Зойку может быть даже лучше, чем понимал сейчас себя. Чувственной стороной своей он желал даже длить во времени это отвоёванное Зойкиным лукавством примирение. Покорно откусывая от прожаренного ломтика хлеба с осыпающимися крошками сыра, он даже подумал, что может быть слишком осложняет свою жизнь, что было бы много легче и, может быть, житейски счастливо вот так, по простодушным Зойкиным законам, не тревожась о том, что случится завтра, через месяц, через год. От успокаивающего вкуса гренок, сладкого чая, радостного ласкающего Зойкиного взгляда, Алексей Иванович как будто даже расслабился в чувствах, ему уже не хотелось того трудного разговора, который в бессонности ночи виделся неизбежным. Зойка смотрела зовущими глазами, Кентаврик, скрытый в ней, нетерпеливо бил всеми четырьмя копытами, и Алексей Иванович близок был к тому, чтобы уступить Зойкиному красноречивому зову, ещё и ещё раз забыться в чувственных Зойкиных объятьях.
Будь у него хотя бы чуть-чуть поменьше воли, на второй, может быть на третьей услаждающей гренке, он, наверное бы, сдался. Но даже в расслабленности чувств, в которой он пребывал, разум его, как бы со стороны за всем наблюдающий, тревожился и кричал только ему слышным криком, предупреждал о непрочности того, что сейчас казалось счастливым согласием.
«Нет, от того, что знаешь, не отступишься», - думал Алексей Иванович, низко нагнувшись над столом и сжимая ладонями горячий подстаканник с только что заново налитым чаем. Он как будто согревал себя в предчувствии подступающего нервного озноба. Он уже знал, что сейчас вот снова рванётся из цепкости убаюкивающего уюта, раздирая себе душу, страдая своей и не своей болью, упрямо будет продираться к Зойкиному сознанию с иступлённым желанием выбраться с ней вместе к другому, необходимому им будущему.
– Зой! – Алексей Иванович с такой силой сжал металлические сплетения подстаканника, что почувствовал, как промялся и скрипнул металл по стакану. – Зой, если наша с тобой жизнь и дальше пойдёт так, как бог на душу положит, не будет у нас добра. Мы не сможем жить вместе… - Он заставил себя выговорить эти жестокие слова. Он видел, как лицо Зойки только что солнечно светившееся радостным чувством ожидания, враз померкло, словно накрыло его беспросветностью туч. Она склонилась к столу, пальцы её нащупали чайную ложечку: молча, бессмысленно она двигала ложечку по столу, к себе, от себя, снова к себе.