Идеальная пара
Шрифт:
– Спасибо, Марти, – сказал он, – но я уже все решил.
Куик докурил сигару, достал другую, откусил кончик и выплюнул его. Тут же из тени вынырнул один из его приспешников с коробком спичек «Суон Веста».
Марти Куик всегда выискивал какие-то мелкие детали, которые могли бы прибавить ему значимости. Он, без сомнения, узнал о спичках «Суон Веста» в Англии, догадался Вейн, так же как о ботинках от Лобба и портных с Савил-Роу, в Париже – о галстуках Шарве, шелковом нижнем белье и шампанском «Редрар Кристал». Кто кроме Куика мог набраться нахальства, чтобы в ресторане подойти к герцогу Виндзорскому и спросить, где он заказывает свои
Когда Джон Гамильтон Три, самый величественный и высокородный из нью-йоркских финансистов, отказался дать согласие на брак своей дочери с Куиком, Марти предложил купить у него семейные портреты прямо в гостиной особняка Три на Пятой авеню, под картиной, на которой был изображен Мейкпис Три, подписывающий Декларацию о независимости. Подход Куика к жизни был таким же, как у Вейна к актерской профессии, и именно это заставляло его терпеть Куика, хотя он сознавал, что иметь Куика в числе друзей, все равно что иметь собаку, которая кусается.
Куик похлопал его по плечу.
– Эй, раз ты уже принял решение, не переживай, – сказал он, безуспешно стараясь скрыть за беспечностью тона свое раздражение. – Забудь об этом.
Раздался барабанный бой, и Вейн заметил, что Фелисия посматривает в его сторону. Вечер был устроен в честь Рэнди Брукса, так что по местной традиции он не мог закончиться без приветствий почетному гостю.
– Эй, пришло время для нашего дорогого гостя! – воскликнул Куик и, схватив Рэнди за руку, потащил его в центр зала, будто это он был хозяином. Вейн с натянутой улыбкой последовал за ними.
Он обнял Фелисию за плечи, сразу заметив, какой она была разгоряченной. Ее лицо пылало, глаза были неестественно расширены. Ясно, что она переутомилась. Может быть, им удастся скрыться в Палм-Спрингз и побыть там в загородном доме Бруксов вдвоем…
Он откашлялся, понизил голос на октаву, как он научился это делать для шекспировских ролей, требующих низкого голоса, Отелло, например, или Лира, и, взяв бокал с шампанским у проходившего мимо официанта, поднял его и сказал, просто и с достоинством:
– Я хочу предложить тост за нашего дорогого друга Рэнди Брукса.
Ему не пришлось напрягаться, чтобы гости услышали его сквозь гул разговоров. Его голос наполнял собой театральный зал без всякого труда – или усилителя. Его дикция была такой точной, такой безупречной, что невольно наводила на мысль об великом музыканте, играющем простую мелодию. Даже эта пестрая публика, которая все на свете видела и слышала, замолчала. В Англии, где хороший английский ценили гораздо больше, многие считали, что у Филипа Чагрина голос лучше, чем у Вейна (и это мнение разделял сам Вейн), но Вейн долгие годы упорно работал, чтобы сравняться со своим соперником, и наконец приобрел глубину звука, какой не было у Чагрина. Голос Чаргина был подобен изысканной гравюре, но голос Вейна был богатым, полным красок. Публика слушала его так же, как смотрела бы на танец Павловой или слушала бы пение Карузо.
– Мы с Фелисией, – Вейн прижал ее к себе и улыбнулся ей, – здесь приезжие. – Он помедлил. – Но не чужие, – добавил он. – Потому что вы дали нам возможность почувствовать себя как дома.
Он посмотрел прямо на Лео Стоуна. Это был старый театральный прием: всегда выбирать в зале одно лицо и обращаться к этому человеку, будто он или она и есть вся публика.
– Это действительно
Он прервал свою речь, чтобы посмотреть ей в лицо, и со страхом увидел ее рассеянный взгляд. Он крепче прижал ее к себе и нежно улыбнулся ей.
– Радость и любовь друзей – вот то, что надо стремиться заслужить, – сказал он.
Рэнди Брукс, дурачившийся, будто был готов отразить град шуток в свой адрес, оказался застигнутым врасплох глубоким чувством слов Вейна и даже немного смущен. На мгновение он почувствовал себя неловко, стоя в свете прожектора рядом с Куиком с одной стороны и Натали – с другой.
– …Любовь друзей, – продолжал Вейн, чувствуя, как Фелисия начинает потихоньку слабеть в его руках. Он помолчал, внезапно с удивлением осознав, настолько искренне он чувствовал то, о чем говорит, и услышал рядом с собой, как Фелисия начала тихонько хихикать, а затем разразилась громким смехом, который зазвенел в тишине. Он был резким и каким-то дьявольским.
Если бы пришлось описывать его, подумал он, чувствуя, как внутри него все холодеет, то его можно было бы назвать «язвительным» или «горьким». Он был высоким по тону, как звук разбившегося стекла, и мгновенно породил мертвую тишину. Вейн почувствовал, что весь покрылся холодным потом, как тогда в Сан-Франциско, когда он висел на перилах балкона. Он ощущал со всех сторон устремленные на него испуганные глаза, будто он забыл свою реплику.
– Любовь, – медленно произнесла Фелисия, продолжая смеяться. – Да, расскажи им о любви, Робби.
У Вейна свело челюсти, но он заставил себя улыбнуться.
– Любовь, – как автомат повторил он. – Конечно. Дружба и любовь…
Но пока он отчаянно искал слова, которые он мог бы сказать о дружбе и любви, он увидел, как губы Фелисии, изящные и прекрасные как всегда, зашевелились, и услышал ее голос, настолько громкий, что он долетал до каждого угла просторной палатки.
– Робби, дорогой, – своим мелодичным голосом произнесла она, подняв на него сияющие глаза. – Скажи мне – почему ты больше не хочешь трахаться со мной?
Сцена шестая
Вейн не зря был великим актером.
На одну-две секунды, не более, его лицо побледнело, и он был на грани обморока, но это могли бы заметить только люди, которые играли с ним на сцене. Он принял удар как крепкое дерево, лишь согнувшееся под порывами ветра, потом мгновенно преобразился, став воплощением в высшей степени прекрасного настроения, будто Фелисия только что удачно посмеялась над ним – может быть, чуть-чуть непристойно и откровенно, но из лучших побуждений, любя – и наконец, разразился гомерическим хохотом, так что слезы выступили у него на глазах. И гости, которым на одно ужасное мгновение показалось, что они стали свидетелями какого-то стихийного бедствия вроде лесного пожара, тоже начали смеяться, как будто она произнесла самую остроумную фразу года.