Идем на восток! Как росла Россия

Вершинин Лев Рэмович

Однако эмир, уже въявь видя себя «ханом ханов» и «повелителем повелителей», предложением пренебрег, и миссия отъехала восвояси еще до «появления снега на Гиндукуше». Несмотря на это, сам факт явления «военных географов» рассердил Петербург, государь, видимо, изволил нахмуриться, и МИД сделал все, что мог, чтобы британской разведке стало известно – но без всяких подробностей – о приезде в Ташкент посланцев кашмирского оппозиционера, магараджи Рамбир Сингха, интересовавшегося, не собирается ли Россия идти в Индию. И если да, то не может ли он быть чем-то полезен. А также – опять без деталей – об их встрече с компетентными лицами.

Мужик сердитый

На том первый акт и завершился. Этюд, начатый единственно с целью укрепить границу, слегка – самую чуточку – потеснив кокандцев, закончился тем, что в сфере прямого российского влияния оказалась территория, прямо присваивать которую никто еще год назад даже не думал. Но не простая. Ее

геостратегическую важность – имея в виду водные ресурсы Сырдарьи и важнейшие оазисы региона с перспективой выхода в Ферганскую долину и на юг Междуречья – трудно было переоценить. Плюс ко всему Коканд, где в связи со всеми ханскими успехами началась очередная смута, завершившаяся оккупацией города бухарцами, окончательно выпал из колоды. Зато против русских, кося кровавым глазом, стояла Бухара, казавшаяся на тот момент чем-то очень серьезным и крайне опасным. Поэтому осенью 1865 года русское командование решило все же не очень обострять, а попробовать сесть за стол переговоров и поговорить с эмиром о возможных компенсациях за доставленные беспокойства. В Бухару отправилась миссия подполковника подполковника Глуховского, наделенного весьма широкими полномочиями. Чимкент, конечно, никто бы эмиру не предложил, это уже было российское, а значит, святое. Ташкент тоже. Это было еще не российское, но чересчур. Тем не менее некоторые интересные наметки имелись. Однако в этом уже не было никакого смысла: Музаффар не собирался ни с кем и ни о чем говорить. Люто завидовавший жуткому, но великому отцу, ни в грош его не ставившему и чуть не отстранившему от престола, жестоко обиженный на собственных беков, которых никак не удавалось заставить себя уважать, эмир, превратив, наконец, Коканд в марионетку, познал вкус славы, и его понесло вразнос. Он собирался брать Ташкент, потом Чимкент, а потом как получится.

Безусловно, Музаффар-хан не слишком хорошо понимал реалии. Лучше всего свидетельствует об этом его известное письмо каратегинскому беку: «Если неверные вынудят меня обнажить меч, я, с помощью Аллаха, предложу им милость и подарю мир только на развалинах Оренбурга» (позже, за пару часов до «Ирджарской битвы» он повторит то же самое, только на сей раз помянув Петербург). Но это уже не его вина. Его так учили. В любом случае, под всяческими благовидными предлогами посольство задержали (фактически это был арест, хотя и домашний, и очень почетный). Подполковник и его люди ждали аудиенции, ели халву, жарили шашлык и слушали павлинов, а Владыка Правоверных тем временем общался с духовенством. Затем, получив должные фетвы, с помощью самых авторитетных мулл убедил беков и племена, вплоть до самых непокорных, подчиниться – и в конце 1865 года, как известно, объявил «неверным» джихад. Первым итогом которого, как опять же известно, стал переход под прямой контроль русских войск запада Ферганской долины, включая крайне важный во всех смыслах Ходжент.

Но об этом, то есть о войне, – особо.

Глава XXXVI. Геополитическая комедия (3)

Сплошная симфония

Вернемся к геостратегии…

Понять сюжет, именуемый «Присоединение Средней Азии к России», невозможно, не осознав, что представляли собою пресловутые «осколки державы Тимура» – Бухара, Хорезм (вернее, Хива, предпочитавшая по старинке именовать себя Хорезмом, но напоминавшая великую державу Средневековья не более, чем кошка – мотоцикл) и Коканд. О Хиве, впрочем, сейчас не будем, о Бухаре тоже чуть позже, что же касается Коканда, то было это чем-то типа кооперации правильных пацанов с честными лохами. Не совсем, конечно, однако очень похоже. Сформировано оно было из двух очень разных регионов. Во-первых, Ферганская долина, очень плодородная, населенная земледельческим, очень религиозным людом. Во-вторых, «зона племен»: в основном киргизских, но и слегка казахских (правда, тогда их не различали). Ну и, до кучи, пара-тройка крупных торговых городов вне долины, включая сам Коканд.

Modus vivendi сего государства состоял в следующем: «сарты»-земледельцы обеспечивали кочевников хлебом, гашишем (одна из важнейших статей дохода) и прочими радостями, города – различными товарами, а мимоезжие караванщики отстегивали им же – а также хану, который всю эту симфонию модерировал, – долю малую за… э-э-э… не грабеж. Или – будем политически корректны – за охрану. Караванщиков же, освоивших другие пути, кокандские кочевники нещадно грабили, опять-таки отстегивая хану, территорию которого использовали как базу, и по дешевке сбывая хабар в городах. Городскими склоками степная вольница интересовалась мало, но если надо было, свой хутор защищала от всех, кто претендовал, в первую очередь от Бухары, чем горожане и дехкане были очень довольны, поскольку налоговый гнет у куда более оседлых и развитых соседей, естественно, был куда более тяжек. Схема, конечно, предельно груба, терки случались всякие, но, в целом, так оно продолжалось три с половиной века. И держалось. И всех так или иначе устраивало.

Ускорение

А

потом пришла беда откуда не ждали. «Неверные» с далекого севера начали наводить порядок на торговых трассах, оттесняя батыров удачи все дальше на юг и лишая их свободы воли, самовыражения и передвижений. Батыры, конечно, брыкались. Но безуспешно. Когда же к середине XIX века стало совсем туго, заинтересовались, наконец, внутренней политикой. Чего и следовало ждать: доходы от грабежа стали минимальны, а красиво жить хотелось не меньше, чем раньше, – и в Коканде наступила эпоха великих смут. Степняки начали бунтовать, сажая на престол «своих» ханов и требуя увеличения поступлений из бюджета, а затем и вообще постов в правительстве, вплоть до высших. Оседлые, включая горожан, столкнувшись с необходимостью содержать степняков, пользы от которых было теперь нуль. Сперва пытались драться (без особого успеха). Потом – отделяться целыми регионами (тоже неудачно). И наконец обратили взоры на Бухару, где жилось, конечно, много труднее, зато, по крайней мере, существовала отлаженная бюрократическая система, при которой порядка было больше. Опять же, запредельно влиятельное духовенство «святых городов» – Андижана, Намангана и Маргелана – привыкло играть первую скрипку в ханстве, а диковатые кочевники претензии «ученых людей» не понимали.

В Бухаре же, тоже считавшейся «святым городом», понимали, и очень хорошо. В итоге эмир Насрулла, отец Музаффара, – как мы помним, гордившийся прозвищем «Мясник», – оказался активнейшим участником и, более того, режиссером кокандской смуты. Однажды он даже занял ханство, присоединив его к собственному, против чего оседлое население ничуть не возражало, но степняки встали на дыбы. Он был слишком чужим, слишком жестким, и тем паче Мангыт, а не Чингизид, на что дехканам было плевать, а вот кочевникам – очень даже нет. Так что все же ушел, впредь предпочтя обгрызать хворого соседа по кусочкам.

Кстати, коль скоро уж речь зашла о Бухаре, следует учитывать еще кое-что. В отличие от Коканда (да и очень похожей на него Хивы, где роль кайсаков играли туркмены), Бухоро-и-Шериф была государством земледельческим. Там был построен более чем развитой феодализм. Хотя и предельно, в отличие от Турции или даже Ирана, застойный, со всеми прелестями гниения, но все-таки. С купеческими «гильдиями», с ремесленными «цехами», с правильно организованным (хотя и прогнившим донельзя) аппаратом и регулярной (хотя и очень скверно организованной и отстало вооруженной) армией.

Имелись даже интеллектуалы, понимавшие, что так жить нельзя, и в меру сил пытавшиеся осмысливать действительность, втихую критиковать власть и предлагать рецепты. Хоть справа, как мирза Абделькасим Сами, в стол считавший, что «во исправление порчи нравов» следует отказаться от всего, чего не было во времена Амира Тимура, хоть слева, как домло Ахмед Дониш, сидевший, скажем так, в духовной оппозиции и писавший, тоже в стол, прямую крамолу. Типа, дескать, кабы эмир, вместо возни с мальчиками, строил бы телеграф и железные дороги, закупал бы современные пушки и обучал армию – глядишь, и результат противостояния был бы иным. Короче, политическая мысль цвела в интервале от Муллы Омара до Усамы бен Ладена, и следует признать, что по тем временам, а тем паче в тех местах, и то, и другое было столь прогрессивно, что, рискнув высказаться публично, вольнодумцы могли нарваться на неприятности. Впрочем, для нас важно не это, а то, что традиционная конструкция необратимо рушилось, и в этом обвале Бухара, в отличие от Коканда, имела некую перспективу развития. Пусть не интенсивного, но уж экстенсивного, вширь, – вполне. И за счет того латать дыры. При удаче, дотянув до более вегетарианских времен. У Афганистана ведь получилось, а Бухара была всяко круче Афганистана. Естественным же кормом для эмиров был Коканд, который они благополучно и съели бы, не появись на горизонте русские штыки. Россия же в данном раскладе, сама не подозревая, оказалась еще одним, пусть и самым сильным, но отнюдь не первым претендентом на раздел «кокандского наследства». И на том, покончив с высокой теорией, вернемся в низины жизни.

Бой покажет

К исходу 1865 года всем, и на берегах Ори, и на брегах Невы стало окончательно ясно: Россия влезла в ситуацию по самые уши. В настоящую войну, где «авось» не катит. А следовательно, диспозицию следовало менять, причем на ходу. Старые механизмы воздействия отказывали. Очередной черняевский рейд, на сей раз на сильно укрепленный Джизак, провалился, и Михаил Григорьевич стал козлом отпущения, не столько за личные промахи, сколько, вероятно, за создание неприятной ситуации. В марте 1866 года его отправили в отставку, передав командование Дмитрию Романовскому, помимо прочего, журналисту и редактору газеты «Русский инвалид», одному из самых жестких критиков методов Черняева. Это было особенно оскорбительно (в кулуарах Михаил Григорьевич называл Романовского «заурядным редактором плохой газетки», хотя, конечно, был неправ). Как бы то ни было, мелкие стычки продолжались, а эмир думал. Он и хотел войны, и боялся, но волна уже не спрашивала. К тому же именно эта волна внесла его в Коканд – и хан решился.