Идол липовый, слегка говорящий
Шрифт:
– И что?
– Осудили ее. Долго проверяли по линии психиатрии, но не нашли никаких отклонений. Дали то ли пять лет, то ли шесть, не помню…
– Да… – сказал Саша.
– Да… – подтвердил Иннокентий.
– Ладно, я примерно догадываюсь, зачем ты мне все это рассказал, – подытожил Саша.
– Зачем, интересно?
– Потому что у некоторых своеобразное чувство юмора…
– А конкретнее?
– Можно конкретнее, – согласился Саша. – Сначала я спросил у тебя, что случилось с Алей и куда она делась после этого злополучного моста, а ты мне не ответил. Вместо этого рассказал о жизни и смерти Сергея Захаровича Дадыкина. Такой романс о влюбленных. С намеком, я так понимаю.
– Разве я тебе не сказал, где Аля? – удивился Иннокентий почти искренне, оставив без внимания его подковырку. – Ай-яй, старею, старею…
Саша подозрительно покосился на него.
– Али больше нет, – вдруг сказал Хранитель.
Саша почувствовал, что сердце ухнуло куда-то вниз, а горло перехватила острая тугая петля. Аля-Аленька…
– Как она умерла? – глухо спросил он.
– Как умерла? Почему умерла? – удивился хранитель. – Жива она. Была у меня после Веры, так я ее домой и отправил. Там, от этого моста, до меня рукой подать. Словом, в Ващере ее больше нет… Погоди, а ты что подумал?
Саша с облегчением выдохнул, снова набрал в грудь воздуха и открыл рот. И снова закрыл. Сдержался в последний момент. Не захотелось говорить, что он подумал сначала и что думает теперь, не стал выкладывать все, от души, без утайки, с применением соответствующей энергичной лексики.
Потом до него дошло. Домой отправил? Как домой? А как же он?!
– Да, кстати, она тебе записку оставила, – сказал хранитель.
– Что ж ты!..
– Сейчас, сейчас принесу…
Записка оказалась короткой. Почерк четкий, но с причудливыми завитушками.
«Саша, прости, люблю, целую. Аля». Он долго и тупо вертел в руках мятую четвертушку бумаги. Больше ничего, ни адреса, ни телефона… Вот так, просто и коротко… Не записка, а просто пощечина… Ключевое слово, похоже, «прости»…
Горло снова перехватило, но на этот раз по-другому. И сердце опять обозначило свое присутствие тупой болью.
– Женщины… – посочувствовал Хранитель, поглядывая на него.
Саша все еще держал записку в руках. Хотелось смять ее и бросить в костер. Он не смял и не бросил. Слишком бы мелодраматично выглядело. В этом-то все и дело! Боимся сентиментальности, как заразы, а в результате – получаем страсти из сериалов, а вместо настоящего чувства – слащавые мелодрамы…
– Иннокентий, а ты можешь ответить, что такое любовь? – спросил Саша через некоторое время.
– Любовь? – озаботился Хранитель. – Ответить могу, конечно… Вопрос в том, хочешь ли ты это знать…
Вступив на тихие улочки Острожина, Саша еще ничего не знал про Алю. Думал и гадал, где она и что с ней? Удалось ей вскарабкаться на береговой утес или она тоже мерзнет сейчас где-нибудь голой, босой и без удостоверения личности. Если вообще выплыла…
Аля. Аленька. Аленький цветочек, повторял он, как старшеклассник, ошалевший от переизбытка непривычных гормонов. Почти отчетливо видел огромные, бездонные глаза с инопланетным разрезом и вспоминал ее тело. «Чем отличается эротика от порнографии? Голая женщина – это эротика, а голый мужик – уже порнография…» Про остальных пассажиров он тоже думал, но куда менее отчетливо, словно расстался с ними давно. Время, спрессованное событиями, приобрело абсолютно резиновые свойства. Маленькая, компактная вечность, вместившая сразу и любовь, и войну, и смерть, и тайну, и еще много чего. Даже слишком много, до отупения от переизбытка эмоций…
Да, устал! А кто бы не устал на его месте?
В принципе, малец был прав. Устами младенца – не только истина, но и мудрость жизни! Надо было идти сдаваться в администрацию. Рассказывать про крушение вертолета и пропавших спутников, авось, поверят. Больше в голову ничего конструктивного не приходило…
Так Саша шел по городу, осторожно шагая босыми ногами по каменистой, неровной грунтовке с двумя наезженными пыльными колеями. Помимо прочего, приходилось следить за собственными штанинами, сползающими и волочащимися. Стараться не наступать на них. Само по себе – утомительное занятие.
Его появление на улицах краевого центра в наряде от огородного пугала, фасон – вольный ветер в карманах, вызвало меньший ажиотаж, чем он ожидал. Эпатировать, в сущности, было некого. Острожин, этот краевой центр, с первого взгляда показался ему местом тихим, безлюдным и равнодушным ко всему, как заброшенное поле боя. Приземистые некрашеные домишки прятались за заборами и разросшимися садами. Дальше, на горизонте угловато торчали несколько пятиэтажек, которые обступали ветвистые деревья. За ними виднелись еще какие-то фундаментальные строения, судя по вычурности силуэтов, дом культуры, здание администрации и еще что-нибудь в этом роде. Там же торчала пожарная каланча, ее силуэт трудно с чем-нибудь перепутать. Располагался город Острожин словно в зеленой чаше, таежные сопки спускались к нему со всех сторон. При голубом небе с кучерявой пестротой облачков все это смотрелось даже живописно…
Обычный районный центр, делающий вид, что он – тоже город, мысленно подытожил Саша. По крайней мере в центральной своей части, отмеченной сталинско-хрущевским дизайном и неизменной статуей первого вождя и учителя. За время журналистских командировок он немало перевидал таких городков, где время отсчитывают от посевной до уборочной.
Нет, какая-то жизнь вокруг теплилась. Пока он шел, ему встретились два человека и одна коза. Полная женщина с двумя сумками вежливо поздоровалась с ним, не меняя замученного выражения на потном лице. Мужичок в кепке, в костюме, наводившем на мысли о чертовой коже, и кирзовых сапогах прошел мимо тяжело и целенаправленно, как бронепоезд в последний поход. Дохнул перегаром, словно дизельным выхлопом. Он явно ничего не видел еще со вчерашнего. Коза, привязанная к колышку на длинной веревке, проявила наибольшее любопытство. Брыкалась передними копытами, долго мекала ему вслед и, похоже, обещала сорваться с привязи. Может, узнала знакомое пугало, догадался Саша, и возмущалась несправедливостью жизни, недоумевая с травоядной непосредственностью, почему одним – свобода и дорога дальняя, а другим всегда – кол да веревка…
Потом Саша увидел черную «Волгу». Аккуратно переваливаясь через кочки, машина двигалась ему навстречу. Освобождая проезжую колею, он сошел на траву и остановился, пережидая местный транспортный поток.
Машина тоже остановилась. Распахнулась задняя дверь. Из салона, затемненного сильно тонированными стеклами, неторопливо выкарабкался дородный мужчина в строгом черном наряде, официальность которого подчеркивал темный галстук на белой рубашке. Редкие седые волоски обрамляли снизу ярко-красную блестящую лысину, красный нос задирался пуговкой, на щеках тоже краснели легкомысленные питейные пятна. Но маленькие серо-водянистые глазки смотрели из-под бесцветных бровей сурово и пристально, показывая: их обладатель – мужчина чиновный, наделенный полномочиями в такой мере, что даже скучно. А, между прочим, личная жизнь полномочных людей, проводят ли они досуг с теннисной ракеткой на корте или с рюмкой-второй-третьей крепкого за столом, касается только их непосредственного руководства, до которого высоко, как до бога, показывал он всем своим видом.
– Это вы из Москвы? – строго спросил он.
Саша подтвердил это неудачным кивком. Неудачным – потому что оранжевая каска тут же съехала вниз, стыдливо закрыв обзор и больно стукнув по носу пластиковым козырьком.
Приподняв каску, Саша обнаружил, что чиновный мужчина внимательно его разглядывает. В его полномочных глазах была видна изрядная доля сомнения. Можно понять…
– А мне сын сказал – человек из Москвы прибыл, – поделился чиновник, все еще разглядывая Сашин наряд. – Сказал – по реке приплыл… Сказал – из самой Москвы… Я давно жду…