Иду над океаном
Шрифт:
— Это хорошо, капитан. Хорошо…
Маршал думал о чем-то своем, медленно произнося последнее слово. Потом он принялся расспрашивать Барышева о том, как в условиях пустыни ведут себя новые машины. Видимо, из-за этого он и пригласил капитана. В заключение маршал спросил:
— Вы твердо решили летать на Севере?
— Я почти из тех мест, товарищ маршал.
— Положим, не очень-то из тех… Я хочу спросить вас, капитан, и прошу ответить мне искренне, и не обижайтесь на мой вопрос…
Он паузой дал Барышеву возможность приготовиться и собраться.
— Вы хотите отличиться,
«Да, вопрос, — что и говорить… И отвечать на него надо так же, как он был задан, — в открытую». Какое-то чувство — не то отваги, не то вдохновения, не то холодной удали — овладело Барышевым. Он помедлил.
— Вас понял, товарищ маршал. Я думаю, нас всех ждут впереди вещи потруднее пустыни или Севера. Деньги у меня есть, и я холостяк, товарищ маршал. И я не пью. Я действительно не пью. И говорю это, прошу мне верить, не для того, чтобы понравиться вам. Два просвета у меня будут обязательно — в любом случае — при отсутствии летных происшествий и дисциплинарных нарушений. Отличиться? — Барышев помедлил и вдруг, озорно глядя на маршала, сказал: — А разве есть, товарищ маршал, истребитель-перехватчик, который не хочет отличиться? Но я думаю, что человек обязан испытать все и знать, что он сможет сделать потом, когда придется делать еще более трудное…
— Хорошо, — сказал маршал, глядя прямо в глаза Барышеву. — А теперь скажите… — Он стал спрашивать об условиях службы на прежнем месте Барышева, о машинах, на которых они там летали. В заключение спросил: — Сколько вам надо времени для Москвы? Не в счет отпуска…
— Мне объявили, что я могу пробыть здесь неделю, — сказал, пожав чуть заметно плечами, Барышев.
Маршал усмехнулся:
— Щедро… Я хотел дать трое суток. Но пусть останется так — неделя. Передайте полковнику, чтобы он доложил мне время вашего отлета.
Полковник ждал его в приемной. Он искал что-то на лице Барышева и спросил:
— Ну как? Что — маршал?
То, что произошло сейчас, дало Барышеву какую-то, пусть минутную независимость от полковника. И он сказал совсем раскованно:
— Приказано передать, чтобы вы поставили в известность, когда я улечу отсюда. Он подтвердил неделю… что вы дали мне.
Полковник снял фуражку и принялся вытирать большим платком сначала лоб и виски себе, потом внутреннюю часть околыша.
— Отвезти вас в гостиницу?
— Благодарю, товарищ полковник. Я пойду пешком.
Полковник проводил его за дежурный пост, пожал руку и сказал вдогонку:
— А в Лужники-то съездите, не пожалеете.
…Барышев понимал, что за этим вызовом, за вопросами маршала, за вежливостью полковника кроется что-то необычное. Впрочем, теперешнее особенное расположение полковника, который и прежде был вежливым, можно понять. По все остальное было отражением каких-то событий, какой-то обстановки, которой Барышев не знал. Но он знал точно, что лично к нему претензий здесь нет. И он был доволен собой. И твердо решил, что в Лужники он пойдет.
Громадный Дворец спорта был заполнен до отказа, но не вместил всех желающих. Десятки тысяч людей заполнили его. Сотни машин, автобусы, такси запрудили пространство перед главным входом. И впервые сейчас Барышев осознал громадность Москвы. Он растерялся, запутался, замучился, он почти потерял себя, пока добрался до своего места. На ум ему пришло, что в пустыне он увидел бы человека с высоты в три тысячи метров, а здесь трудно было разглядеть отдельную фигуру — качается темное, пестрое человеческое море, неуправляемое, не подчиненное никаким закономерностям.
Полковник знал дворец — места выбрал хорошие. Только здесь Барышев вспомнил, что второй билет тоже остался у него.
Внизу на большом квадрате спортивной арены из некрашеных досок был сооружен большой помост с микрофонами вдоль всего параметра, посередине длинный стол. Пока все это было в темноте и только смутно угадывалось. Но вдруг вспыхнули юпитеры — с боков, сверху, там, внизу, — и помост точно сам засветился праздничным театральным светом… И дворец взорвался аплодисментами, гулом голосов. Где-то закричали что-то восторженное, но непонятное; на арене появился высокий худой человек с длинными руками. Лица его нельзя было разобрать, но было видно, как его глаза в юпитерах засверкали хрустальным блеском и золотился ежик волос. Человек поднял руку и хорошо поставленным голосом заговорил.
И слова, и вся обстановка настолько были необычными для Барышева, что он плохо понимал, что тот говорит. Человек говорил что-то вроде: «Вы, те, кто заинтересован в том, чтобы хорошо дышала великая держава — поэзия! К вам обращаюсь я!..»
Потом один за другим на помост стали подниматься другие люди — толстые и тонкие, молодые и старые, по-разному одетые, но каждый, как показалось Барышеву, был одет специально — даже тот вон в сером, невероятных размеров свитере. Поднимались женщины, и с каждым новым человеком аплодисменты усиливались. Потом и те, внизу, захлопали в ответ, и глаза их сверкали, точно драгоценные камешки.
Весь этот грохот умножался репродукторами, вмонтированными в стены и своды. И снова высокий и худой с прической ежиком начал говорить. Теперь он читал стихи. Он говорил плотными периодами и ладонью отсекал фразы. Дворец молчал, как будто умерли все, кто здесь был, и громкоговорители доносили подробности дыхания поэта внизу. Казалось, он, гигантского роста, невидимый, стоит напротив, в двух шагах, а не там внизу, маленький и тонкий, раскачиваемый неощутимым ветром. И Барышев словно заледенел.
Поэты сменяли один другого — и все повторялось сначала, и после каждого стихотворения дворец накалялся все больше и больше. Так не могло продолжаться до бесконечности.
Соседи справа и слева от капитана — молодые девушки и ребята — сидели, одержимые непонятным ему чувством. Барышев забыл о времени — это напоминало ему первый в его жизни полет в облаках. И Барышев не выдержал. Он, подгоняемый со всех сторон голосом, начал пробираться к выходу.
Не останавливаясь, чтобы перевести дух, и натягивая на ходу фуражку, Барышев выбрался, наконец, на ступени парадного входа. И здесь гремел голос.