Иерусалимские гарики

Губерман Игорь Миронович

Когда у нас рассудок, дух и честьнаходятся в согласии и мире,еще у двоеженца радость естьот мысли, что не три и не четыре.Да, я бывал и груб и зол,однако помяну,что я за целый век извелвсего одну жену.

4 (фрагмент)

Слишком я люблю друзей моих,чтобы слишком часто видеть их

Течёт беспечно,

как вода,среди полей и косогоров,живительная ерундавечерних наших разговоров.Тяжки для живого организматрели жизнерадостного свиста,нету лучшей школы пессимизма,чем подолгу видеть оптимиста.Не могут ничем насладиться вполнеи маются с юмором люди,и видят ночами все время во снеони горбуна на верблюде.Мы одиноки, как собаки,но нас уже ничем не купишь,а бравши силой, понял всякий,что только хер зазря затупишь. По собственному вкусу я сужу,чего от собеседника нам нужно,и вздор напропалую горожуохотнее, чем умствую натужно.Ты в азарте бесподобенярой одурью своей,так мой пес весной способенпылко трахать кобелей.Я вижу объяснение простоетого, что ты настолько лучезарен:тебя, наверно, мать рожала стояи был немного пол тобой ударен.Хоть я свои недуги не лечу,однако, зная многих докторов,я изредка к приятелю-врачу хожу,когда бедняга нездоров. То истомясь печалью личной,то от погибели в вершке,весь век по жизни горемычноймечусь, как мышь в ночном горшке.Я курю возле рюмки моей,а по миру сочится с экрановсоловьиное пение змейи тигриные рыки баранов.Мой восторг от жизни обоснован,Бог весьма украсил жизнь мою:я, по счастью, так необразован,что все время что-то узнаю. В эпоху той поры волшебной,когда дышал еще легко,для всех в моей груди душевнойимелось птичье молоко.Сбыл гостя. Жизнь опять моя.Слегка душа очнулась в теле.Но чувство странное, что я -башмак, который не надели.Поскольку я большой философ,то жизнь открыла мне сама,что глупость - самый лучший способупотребления ума.С утра неуютно живется сове,прохожие злят и проезжие,а затхлость такая в ее голове,что мысли ужасно несвежие. С утра суется в мысли дребеденьо жизни, озаренной невезением,с утра мы друг на друга - я и день -взираем

со взаимным омерзением.Несчастным не был я нисколько,легко сказать могу теперь уж я,что если я страдал, то толькоот оптимизма и безденежья.На убогом и ветхом диванчикея валяюсь, бездумен и тих,в голове у меня одуванчики,но эпоха не дует на них. Я часто спорю, ярый нрави вздорность не тая,и часто в споре я не прав,а чаще - прав не я.Поскольку я жил не эпическии брюки недаром носил,всегда не хватало хроническимне времени, денег и сил.Поскольку я себя естественновезде веду, то я в наградуи получаю соответственнопо носу, черепу и заду.Свои серебряные латыношу я только оттого,что лень поставить мне заплатына дыры платья моего. Чтобы вынести личность мою,нужно больше, чем просто терпение,ибо я даже в хоре поюисключительно личное пение.Врут обо мне в порыве злобы,что все со смехом гнусно хаю,а я, бля, трагик чистой пробы,я плачу, бля, и воздыхаю.Не в том беда, что одинок,а в ощущеньях убедительных,что одинок ты - как челнокмежду фрегатов победительных. Настолько не знает пределалюбовь наша к нам дорогим,что в зеркале вялое теломы видим литым и тугим.Живя не грустя и не ноя,и радость и горечь ценя,порой наступал на гавно я,но чаще - оно на меня.Застолья благочинны и богатыв домах, где мы чужие, но желанны,мужчины безупречны и рогаты,а женщины рогаты и жеманны.Напрасно я нырнул под одеяло,где выключил и зрение и слух,во сне меня камнями побивалатолпа из целомудренных старух. Порой издашь дурацкий зык,когда устал или задерган,и вырвать хочется язык,но жаль непарный этот орган.У многих авторов с тех пор,как возраст им понурил нос,при сочинительстве - запор,а с мемуарами - понос.Верчусь я не ради забавы,я теплю тупое стремлениес сияющей лысины славыпостричь волоски на кормление.Незря мы, друг о славе грезили,нам не простят в родном краю,что влили мы в поток поэзиисвою упругую струю.