Иешуа, сын человеческий
Шрифт:
Иисусу и Самуилу факелов не дали.
Первыми скрылись в зеве семь пар волхвов. С торжественным песнопением. Очередь за Иисусом и Самуилом. Тоже в паре. А нога в ногу за ними — Главные волхвы. Факелы они держат так, чтобы почетным гостям было видно, куда ступать.
Круто вниз уходила широкая и высокая пещера, оскаленная острыми клыками боков. Будто и впрямь идешь по шершавому языку широко раскрытой пасти чудовища, зубы которой могут сомкнуться в любой момент.
Ниже и ниже. Стены пещеры все ровней и ровней, а спуск круче. Тишина до звона в ушах. Даже шаги волхвов в мягкой обуви совершенно беззвучны. Иисус тоже старается ступать как можно мягче, и это ему вполне удается. Духота нестерпимая. Какая-то плотная. Прошло более получаса, и вот из бездвижной духоты повеяло прохладой. Она все ощутимей и ощутимей.
Вот первые пары волхвов начали растекаться вправо и влево, а в свете их факелов заблестела угольно-черная гладь воды. Бездвижной. Будто мертвой.
Иисус и Самуил тоже дошагали до берега. Высоченный грот. Потолок едва угадывается при свете десятков факелов, а где кончается озеро — не видно вовсе. Оно где-то там сливается с густой темнотой непроглядного грота.
Справа и слева от гостей встали Главные волхвы. Их обтекла пара волхвов с засученными рукавами. Вставив свои факелы в устроенные на берегу гнезда, они припали на колени и так, коленопреклоненные, приняли жертвенных ягнят; и те, молчавшие до этого словно неживые, вдруг призывно заблеяли, а эхо, многократно повторившееся, укатилось в непроглядную черноту.
— Добрый знак, — довольно проговорил Главный волхв богини Апи. — Они извещают о себе Апи и Тагимасада.
Странно, но эхо не подхватило слова Главного волхва, хотя сказаны они были довольно громко.
Волхвы, принявшие жертвенных ягнят, ловко сдавили им горла, и ягнята, потрепыхавшись самую малость, успокоились. Блеснули ножи, описывая круги по шеям ягнят; запущены пальцы под надрезы и — вывернутые наизнанку шкурки подняты крепкими руками волхвов ввысь. Страстный шепот молитвы всех волхвов, словно шевеление степного ковыля на ветру, а в это время содравшие шкурки волхвы аккуратно расстелили их у самой воды. А рядом, тоже бережно и с подобострастием, положили голые тельца жертвенных ягнят.
— Их примут великие боги. Мы же станем молить их об этой их милости. Нам пора возвращаться.
Первые пары волхвов уже пошагали вверх, и Иисус с Самуилом, пропустив их, заняли свое место, в общем строю.
Круто вверх и душно. Едва одолимо.
Но вот и двор. Главные волхвы вошли в свои святилища, остальные же, не выпуская из рук факелы, принялись челночить между святилищами и зевом с очень громким и, похоже было, бесконечным гимном во славу Апи и Тагимасада. Иисус и Самуил неприкаянно торчали в центре двора, ожидая конца мистерии.
Начали догорать факелы, и у какого волхва он тухнул, тот спешил юркнутъ в калитку.
Все меньше и меньше волхвов. Но оставшиеся стараются петь громче, чтобы не затухал сам гимн. До времени им это удавалось, пока не осталось их считанные единицы. А вот — всего один. Он возликовал, потрясая горевшим в его руке факелом; и тут же переступили порог своих святилищ Главные волхвы — они склонили головы перед торжествующим волхвом: он отмечен богами, и ему почет до следующей мистерии.
А Иисусу с Самуилом пора и честь знать, хотя от прощального чаепития они посчитали неприличным отказываться. Собственно говоря, они и не могли поступить иначе, не обидев смертельно гостеприимных волхвов. Враги же им совершенно не нужны. Добрая о них память — вот это главное.
— Скоротаем ночь в гостином дворе, а на рассвете, по прохладце, — в путь, — предложил Самуил. — Часа за три доберемся.
— Не возражу.
Путь между тем оказался даже короче. Кони, хорошо отдохнувшие, сытые и напоенные, бежали бодро, и уже через пару часов они, обогнув крутобокий язык отрогов, пылающий маками и тюльпанами, увидели могучие ореховые деревья — стражей въезда в долину. Росли они по берегу небольшого озера, густо заросшего на мелководье камышом.
Миновав гигантских стражей, они оказались в совершенно ином мире. Только что взор радовали лишь маково-тюльпановое буйство, но внимательному взгляду понятна временность этого ранневесеннего празднества природы, ибо ни одной мягкой травинки не выбилось из опаленной солнцем земли — жесткая полынь с узкими, кажущимися сухими листьями, да верблюжья колючка — вот что главенствовало и на равнине, и по холмам предгорий; здесь же буйствовала настоящая зелень: трава сенокосная, деревья, вольготно раскинувшие пышные свои ветви, а через глинобитные дувалы свисали уже начавшие набирать вес виноградные кисти.
Неширокая, весело журчавшая речка как бы рассекала поселок на две половины, и две эти половины тянулись по берегу речушки на добрый час пешего пути. Райская долина, что ни говори.
Поселок заканчивался лишь там, где долина резко сужалась и делала крутой поворот вправо и упиралась в глянцевую казенную стену, из-под которой и выбегала речка, чтобы, сделав свой короткий путь до озера перед ущельем, облагодетельствовать при этом живущих по ее берегам.
За каменной стеной, насколько было видно глазом, круто уходил в небо холмистый подъем, с частыми оспинами арчи.
Иисус, Самуил и слуги их спешились, подчеркнув этим и миролюбие свое, и уважение к обитателям поселка; и тут, словно за приехавшими следили из-за глухих заборов, отворились сразу несколько калиток — на улице появились мужчины.
Иисус приветствовал первых из них:
— Мир вам, живущим в раю земном.
Ответ покоробил Иисуса:
— Мир вам, путники. Мы рады приветствовать вас и поделиться изобилием своим, какое получаем от покровительства Апи и Тагимасада.
— Но разве вы не из народа избранного?! Не нахорли?!
— Да. Нахорли, — с явной гордостью произнес самый пожилой из подошедших к Иисусу и его спутникам. — Мы здесь от Македонского Александра.
— Я знаю это, потому не могу воспринять без возмущения ваше отступничество: никто из народа избранного не может быть многобожником. Наша миссия, — Иисус сделал нажим на слове «наша», — стать пастырем всех народов. Такой завет Саваофа-Яхве с патриархами. Об этом без устали напоминали нам великие пророки, это подтверждено в заветах Господа с Моисеем.