Иешуа, сын человеческий
Шрифт:
Вскоре их окликнул стражник. Мария назвала себя, и суровый страж ночного отдохновения каравана, промокший насквозь и потому сердитый, буркнул:
— Проходите.
У шатра их ждала служанка. Она тоже была промокшая насквозь. Значит, не пряталась в шатре, отведенном для нее и слуги, а боялась пропустить приход любимой хозяйки.
— Я приготовила вам сухие одежды, — сообщила она, и Мария, поблагодарив заботливую служанку, ставшую давно уже ей подругой, отпустила ее:
— Иди, Соня, спать. Я управлюсь сама.
Да, ей не нужна была служанка. Ей никто не был нужен, ибо вот оно — ее время. Долгожданное. Ей нужно было одно: нежность, смелая настойчивость и, если все же Иисус попытается вновь сослаться на свой обет, — убедительность. Но она давно готова была ко всему этому, не единожды репетировала мысленно все свои действия, все свои слова.
Все это ей теперь очень пригодилось. Правда, с некоторой поправкой на грозу, которая, как ей казалось, случилась очень ко времени.
— Ты промок до нитки. Давай, я помогу раздеться, — и, не дожидаясь согласия, она буквально стянула с него хитон и, будто не сдержав порыва, прильнула к его голой груди, затем, словно бы спохватившись: — Я же со своим мокрым платьем…
Миг, и платье на полу. Теперь озябшее тело к озябшему — все плотнее и плотнее, чтобы согреться. Блаженство!
Мария начала гладить Иисуса по спине, по плечам. Нежно. Дыхание ее становилось все порывистее, и это оживило Иисуса — он тоже, хотя и робко, словно преодолевая себя, провел ладонями по спине Марии, но она в ответ встрепенулась.
— Подожди. Омоем ноги.
Пока она умывала ему ноги и вытирала их своими волосами, как тогда, перед тайной вечерей, сделала подобное сестра Лазаря, он пришел в себя.
— Ты, Мария, искушаешь меня. Могу ли я нарушить обет мой?
— Можешь! Твой обет остался там, на кресте. Остался в усыпальнице Иосифа. Ты — не Мессия. Ты — не проповедник. Ты — Сын Божий, вознесшийся к трону Отца своего. Теперь ты освобожден от всего земного. Теперь слово твое отлучено от тебя. Живой Глагол Божий нести отныне не тебе, а ученикам твоим, ученикам учеников твоих. Не отвергай счастья жизни, не отвергай любовь, ту самую любовь, которую ты сам так страстно проповедовал.
— Я говорил о любви духовной. О любви божественной.
— Разве можно любовь делить? Любовь — единство души и плоти. Вот тогда она — любовь. Отрешись от прошлого. Навсегда. Теперь же омой мне ноги. Вот умывальница.
Он умывал ей ноги, она же торжествовала:
«Сдался! Моя победа! Он мой! До конца дней своих!»
Он и в самом деле сдался. Еще в голове, где-то в самой глубине, шевелились обрывки мыслей об обете, но он уже едва сдерживал себя, утирая полотенцем стройные бархатные ноги Марии. Вот, отложив полотенце, припал губами к ее сосцу, и она простонала от избытка чувств.
Короткая, сумасшедшая ночь позади. Утром Иисус бодр и радостен. Он — поистине счастлив. Вот она — жизнь. Ради нее, вот именно ради такой жизни, полной очаровательных часов, можно было пережить позор распятия.
Душа Иисуса пела. Восторженно. И это состояние не покидало его в торопливой сутолоке сборов.
Караван снарядился в путь споро. Вот уже первые верблюды вытянулись в цепочку, мерно позванивая колокольцами и колоколами. Безо всякой команды пристраивались к цепочке все новые и новые звенья, где место для них, принятых тайно, пока Иисусу с Марией неведомо.
Вот уже почти половина верблюдов вышагивает длинной цепью по дороге — Иисус в недоумении, но помалкивает. Помалкивает и Мария. Тоже ждет. Нежелательно ей плестись в конце. Деньги-то заплачены не такие уж и малые.
И тут начальник охраны на горячем жеребце.
— Вот здесь ваше место. Вот за этим купцом. На весь путь.
Почти в центре. Хорошо.
Первым — слуга на ослице; за ним, на длинном поводу двугорбый с Иисусом в удобном седле; за верблюдом Иисуса, тоже в связке с ним — второй двугорбый с балдахином для Марии и служанки; замыкает тройку одногорбый с вьюком, где и скарб путников, и вода, еще не смешанная с уксусом, ибо пока еще путь их не безводен и запасаться водой на несколько дней нет необходимости.
Размеренно перекликаются разнозвонные колокольцы и колокола, похожие на малые ведра. Их звон басовитый, отличный от малых, вызывающе пронзительных; но все это разноголосье, объединенное лишь ритмом размеренного верблюжьего шага, как ни странно, звучит успокаивающе, навевает умиротворенность, понуждает отрешиться от всего — от времени и пространства; сиди себе в седле, подремывая, наслаждайся покоем души, мечтай созерцательно и философствуй. А времени для этого немерено: путь в несколько месяцев.
Но, странное дело, с каждым часом в душе Иисуса все больше непокой, все упорней борение мыслей, все настойчивей вопрос: где Божественная Истина Жизни?
Разве оттого, что стряслось с ним (теперь он понимал, что обман римлян и друзей его на благо не только ему самому, но и его главной цели — она станет более привлекательной через смерть его и воскресение), он перестал быть Великим Посвященным самой высшей степени? Разве его человеческая сущность не поднята на головокружительные высоты духа, откуда открыто ему господство над этим самым духом?
А что услышал он после того, как оттолкнул нубийку, от иерофанта у ног богини Изиды?
«Дерзающий стремиться на высоты духа и познания, не может поддаться первому искушению чувств и падать в бездну материи. Кто живет рабом своей плоти, тот живет во мраке. Ты выдержал испытание, и истина открыта для тебя…»
Но после, уже в годы учебы, наставники, ссылаясь на мудрость веков, убеждали его в том, что если он стремится достичь полного господства над духом своим, он должен в полной мере принимать тройственность своего существа, сплотив воедино физическое, нравственное и умственное начала. Посредством их полного согласия человек может развиваться до неограниченных пределов ради главной цели — познания Истины и следования путем этой Истины.