Игла Стёжки-Дорожки
Шрифт:
Заржина спохватилась, провела рукой над кубком, наделяя воду своей силой, подала брату. Тот кивнул — молча и благодарно — отпил треть, присел на освободившуюся лестницу. Мальчишки потянулись за ним, разместились на самой нижней ступени — словно уже признали своим командиром.
— Львенку дарована власть над камнем, — проговорил Чур. — Думаю, Стёжка какую-то опасность для себя в его пути углядела. И навязала ему балласт, чтоб далеко по Кромке не ушел.
— Я потревожу нашу мать, — пообещала Заржина. — Ей подвластна любая жизнь, от пристального взора не может укрыться ни одна мелочь. Пусть посмотрит на Стёжку, ответит: дремлет ее
— Если захочет. Я говорил с ней, когда на Кромку начали выходить те, кого коснулась игла Стёжки. Чокнутая швалья — тогда я, как и прочие боги был уверен в ее безумии — бродила от мира к миру, бормоча проклятья и меняя судьбы. Сшивала скупца с транжирой, аскета со сластолюбицей, сильную колдунью с деревенским дурачком, хозяина ифрита с хозяйкой снежной псицы. Те, кого коснулась ее игла, мучались, обрывали жизни, сходили с ума, добирались до Кромки и бросались в бездну, или гнили заживо в чужих мирах.
Заржина приложила ладонь к губам, подавляя крик. Она не знала о жертвах, была уверена, что игла Стёжки приносит людям некоторые неудобства, но не причиняет особого вреда.
— Как же так? Почему никто не пошевелил пальцем, чтобы ее остановить?
— Я не рискнул жаловаться отцу — заподозрил, что расправа будет слишком жестокой. Попросил совета у нашей матери и получил неожиданный ответ: «Не лишать же ее последнего развлечения. Пусть шьет и кроит, на ее века людей хватит. Тронет кого-то из богов — тогда и подумаем».
— И, все-таки, я поговорю с матерью, — пообещала Заржина. — Выберу удобный момент, постараюсь подобрать правильные слова.
— Попробуй, — согласился Чур. — Может быть, у тебя получится. Не знаю, к скольким детям я не успел. Приставлял к швалье личного стража — уходит по лестницам. Буду рад любой помощи. В последние годы мне кажется, что это наметка какого-то большого плана. Хорошо, если я ошибаюсь.
— Я помогу, — Заржина тряхнула пшеничными волосами, щедро сдобренными сединой, подкрепила обещание начертанным в воздухе знаком правды. — С чего начнем?
— Отведем детей по домам. Присмотримся к судьбам их родни — вдруг что-то прояснится. После этого встретимся и обговорим планы.
Они встали одновременно. Бог-пограничник спрятал красную нитку под рукав, отряхнул куртку. Заржина протянула открытую ладонь темноволосому мальчишке, приглашая отправиться в путь, но тот замотал головой и отступил назад. Чур буркнул:
— Уговорю. Бери светленького. Я магию хранителей знаю, мне интересней на его мир взглянуть.
Заржина кивнула. Прежде чем взять светловолосого львенка за руку, развязала подпояску, превращая виноградную лозу в смертоносную плеть, и шагнула на Кромку.
Часть 1. Дмитрий. Глава 1. Шаг на облако
Первые пять лет жизни — до переезда в Казахстан — Дима помнил смутно. Частный дом, зелень какая-то во дворе, вечерняя тишина. Бабушкины пирожки с картошкой — горячие, с пылу, с жару — которые полагалось запивать свежим куриным бульоном. Все это затерлось стуком колес, мельканием шпал, вокзалов, полустанков. Семейство Штольц добиралось до места новой работы отца почти две недели — широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек.
Маленький городок с праздничным названием Рождественский одарил Диму лавиной новых, навсегда врезавшихся в память впечатлений. Их семья — мать, отец и младшая сестра Димы — заселилась
Отцу, как переведенному на ремонтный завод инженеру, полагалась служебная квартира. По приезду неконфликтный Генрих Яковлевич обнаружил, что предназначенную ему площадь отдали какому-то ветерану, выслушал обещание: «В следующем доме, к Новому году получите!» и согласился на барак — не снимать же жилье? Не принято, да и деньги на это надо тратить изрядные. И Генрих Яковлевич, и Ангелина Павловна были скуповаты — нашла крышечка кастрюльку — и бытовых трудностей не боялись. Особенно при выгоде, а выгода имелась изрядная, потому что деньги за коммунальные платежи вносил завод.
Это Дима понял, уже повзрослев, сложив обрывки разговоров и воспоминаний. Знание ничего не изменило — детство было прожито и закончилось — только укрепило уверенность, что рассчитывать на отца или советоваться с ним нельзя. Будет, как обычно, мямлить или отмахнется от проблемы, ожидая, что она решится сама собой.
Междоусобная война, разгоревшаяся в бараке, отца почти не задела — он днями и вечерами пропадал на заводе, в дрязги не вникал. А вот мутер, пребывавшая в декретном отпуске, охотно ввязалась в череду сражений. Она сразу подчеркнула социальную пропасть между собой и остальными обитательницами барака: «Вы — шалавы цеховые, а я — жена инженера!» и получила ответную порцию криков: «Фашистка недобитая, гитлеровская подстилка!» Нельзя сказать, что мутер впервые столкнулась с оскорблением по национальному признаку. И раньше бывало, но не в бараке же, не от шалав такое выслушивать! Мутер нацепила нарукавники и принялась строчить жалобы участковому, требуя прекращения травли уважаемых людей. Она вызывала соседей на товарищеский суд, наслаждалась дворовыми собраниями, выставляла детей в качестве свидетелей. То одна, то другая соседка деланно каялась, а через день мутер получала очередное оскорбление и двигалась по кругу. Собрания Дима ненавидел до дрожи, и прятался бы, да некуда. Участковый всегда посмеивался, переспрашивал: «Как-как она тебя обозвала? А маму как?» Мутер хмурилась и командирским голосом приказывала: «Излагай конфликт товарищу милиционеру во всех подробностях». И приходилось повторять все сказанные гадости под смех и кривляние соседей.
Вести хозяйство в антисанитарных условиях у мутер не хватало ни времени, ни сил. Дима варил кашу для себя и сестры, выгадывая моменты, когда соседей не было на общей кухне. Быстро научился мыть коридорные полы и туалет — жильцы убирали барак по очереди. Мутер, дохаживающая срок с огромным животом, изредка хвалила Диму за трудолюбие. Громко, при всех, вплетая немецкие слова, и подчеркивая, что аккуратность и пунктуальность — свойство великой нации. Мутер и ругалась по-немецки. Дима половины слов не понимал и ни капли не расстраивался. Он не хотел говорить на языке, от которого одни неприятности — мутер произнесет речь и уйдет, а ему потом мусор из каши вылавливать.