Игорь Саввович
Шрифт:
Елена Платоновна открыла сумочку, вынула зеркальце и губную помаду, неторопливо подкрасила нижнюю губу, которую прикусывала, когда волновалась, – единственный признак утраты душевного равновесия. Валентинов глядел на склоненную голову, на длинную породистую шею, на покатые, как у древнегреческих скульпгур, плечи. Он подумал, что она каждый день, как и в молодости, по часу массирует лицо, красит теперь волосы и щедро пользуется косметикой. «Она стареет, она быстро стареет! – жестоко подумал Валентинов. – Скоро наступит время, когда Елена за несколько дней превратится в пожилую женщину!» После этого, словно ему заменили глаза, Валентинов с жестокостью постороннего наблюдателя заметил, как пополнела Елена Платоновна, увидел
– Елена, пойми, Елена, я не могу продолжать вредить Игорю. Ты должна понять наконец, что не рождаются всадниками, а становятся ими в борьбе с жизнью…
Он замолчал, словно со стороны услышал свои патетические, дурного литературного пошиба слова. Они, Валентинов и Веселовская, «возвращались с ярмарки», и кто ему дал право поучать и морализировать? Разве он знал, как она жила, его бывшая жена? Хорошая квартира, собственная клиника, всеми уважаемый муж, тоска по Роми, вечная борьба, завистники и оппоненты, ошибки и победы, бой за каждую ступеньку наверх. Вся жизнь – дань степеням и званиям, вся жизнь – схема, начертанная жестокой институтской ученой действительностью. Кандидат, доктор, доцент, профессор! А когда приходит пора подводить итоги, рождается мысль, что сын – единственное родное и близкое существо на земле – должен жить, чтобы быть счастливым совеем по-другому. А как? Как?
– Елена, – как бы оправдываясь, сказал Валентинов и машинально заложил руки за спину, – ты от усталости и разочарований думаешь, что есть легкий, специально нами расчищенный для наших детей путь. Это ошибка!
«Елена здорово устала, пока поднялась на свою вершину», – с жалостью думал Валентинов, стараясь одновременно сообразить, чувствовал ли он себя когда-нибудь достигшим вершины, и ничего из себя не выудил, не додумался до того, что его вершины были вершинами другого сорта. Он не достигал, он имел и в обладании был так беспредельно фанатичен, что не ценил никакие вершины.
– Елена, ты снова принесешь вред Игорю. Откажись от мысли самой делать его жизнь! – Валентинов волновался. – Ему не следует уходить из треста, но надо, как я когда-то, начинать все сначала, при условии, что уйду я! Понимаешь, уйду я и буду зловредным пенсионером республиканского значения. Придет новый главный инженер, Игорь будет работать с ним. Он способный, умный и сильный парень – это я чувствую… Подумай, подумай, Елена! Я тоже хочу, чтобы нашему сыну было хорошо. Я его люблю, так будем вместе исправлять ошибки…
Он говорил громко, жестикулировал, и ему казалось, что говорит убедительно, что доводы его неотразимы, и такая умная и необыкновенная женщина, как Елена Платоновна, должна все понять и принять. Продолжая говорить, Валентинов уже мысленно создавал ситуацию и руководил в ней событиями: главным инженером треста станет приглашенный по его предложению начальник производственного отдела соседней области Иван Мешков, опытный, добрый и смелый человек, а Валентинов втихомолку станет помогать Игорю советами, делиться с ним опытом, и произойдет то, чего он хотел: сын станет близким, понятным и родным. Валентинов и сам не понимал, что им сейчас руководит только одно эгоистическое стремление – не отпускать Игоря от себя.
– Елена, разве я не прав? Почему ты молчишь?
– Я думаю. – Она спрятала в сумочку зеркальце и помаду. – Я думаю, что ты не прав… Игоря нельзя оставлять в Ромске. Представь, что будет, если ты уйдешь? Управляющий Николаев, шум в городу: карьерист, хулиган, пьяница… – Она вдруг страстно потянулась к Валентинову. – Ты думаешь, что можно и дальше скрывать твое отцовство? Ты сможешь по-прежнему молчать?
Еще одной жертвы хотела от Валентинова мать его сына. Боже, он согласен на все, но молчать и думать, что его родной сын – подлец и карьерист, случайно раскрывшийся в переулке Пионерском, этого Валентинов сделать не может.
– Никто не знает в Ромске, что Игорь – мой сын, кроме меня! – сухо проговорил Валентинов. – Однако есть еще один человек, знающий тайну…
– Кто?
– Сам Игорь… Я верю, что он раскроется, иначе у меня не было и нет сына…
Значит, и машине бывает больно, когда она, подобно Елене Платоновне, впадает в тоску по собственному несовершенству…
– Вот теперь я уйду! – резко произнес Валентинов. – Тебе надо побыть одной на нашей скамейке… До свидания, Елена!
Выше голову и тверже шаг! Если можешь, тяни носок, как тебя учил старшина, если можешь, вонзай в безоблачное небо острую бородку. Это страшно, Валентинов, жить без любви, это хуже смерти, но какая же это любовь, когда ты, Валентинов, на глазах любимой женщины становишься глупее, примитивней, слабее духом того Валентинова, которого знают повсюду? Отчего же Валентинов становится набитым дураком в присутствии Елены?
С улицы парк кажется седым под лучами жаркого солнца, со стороны широкой улицы парк видится жалким и чахлым островком пыльной зелени, зажатой тисками асфальта, трамвайных путей и домов, стоящих в армейской шеренге одинаковости. Разогретый асфальт мягко проваливается под каблуками, пахнет бензином и пылью. Разомлевшие от жары пешеходы двигаются сонно и немо… Валентинов обернулся, увидев, что ворота парка пусты, пошел вперед, взмахивая руками. Ему нравилось, как он идет, как ловко и быстро прогоняет мысли об Елене Платоновне, как браво поглядывает на женщин с кошелками и красивых девушек. Главный кнженер и не подозревал, что он сутулится, волочит ноги, руки от туловища отрывает тяжело; он не знал, что у него угрюмое, застывшее, перекошенное гримасой боли лицо; он не слышал, что на ходу шепчет что-то себе под нос, как это делают старые одинокие люди. Больше того, Валентинов забыл, что приехал в парк на автомобиле, и не замечал, что за ним по пятам катила черная новенькая «Волга».
– Сергей Сергеевич!
Сидя в машине, заметив удивленное лицо водителя, Валентинов по-прежнему не был способен оценивать увиденное, понимать услышанное, ему опять казалось, что он возлежит на сиденье в привычной начальственной позе, а на самом деле горбился, сжимался в комочек, не находил, куда спрятать дрожащие руки. Он поднялся на второй этаж трестовского здания, вошел в приемную, где царила Виктория Васильевна, которая смотрела на него такими же удивленными глазами, как водитель. Голос у Валентинова был старчески-хриплым, когда он якобы властно распорядился:
– Как только появится Игорь Саввович, немедленно приглашайте. Немедленно!
В своем стерильно чистом кабинете, в тайной каморке, скрытой большой географической картой, главный инженер переменил сорочку, встав перед зеркалом, увидел то, что хотел увидеть, – уравновешенного, строгого, знающего себе цену человека. Он рассмеялся бы, если бы ему сказали, что из зеркала смотрит угрюмый, напыщенный старый человек с недобрыми глазами. Человек был сутул и болезненно бледен.
Усевшись на рабочее место, Валентинов положил сжатые кулаки на стол, выпрямился и с бахвальством подумал, что в такой позе похож на знаменитый портрет академика Павлова. На эту мысль наводили руки, которые действительно по волевому рисунку и силе походили на руки великого ученого. Еще угрюмее сделалось лицо главного инженера, острая бородка заносчиво и надменно вздыбилась, когда неторопливо открылись двойные двери и на пороге показался Игорь Саввович.