Игра Эндера. Глашатай Мертвых
Шрифт:
— Значит, назад, к тому, что было.
— С небольшими поправками. После создания систем защиты никто больше не вспоминает о ядерном оружии. Нам придется убивать друг друга тысячами, а не миллионами за раз, как прежде, — усмехнулся Питер. — Того, что происходит, следовало ожидать, Вэл. Сейчас существуют огромные Международный Флот и Армия, в которых верховодит Америка. Как только войны с чужаками прекратятся, вся эта сила испарится, так как она опирается только на общий страх перед пришельцами. И, оглянувшись вокруг, мы внезапно обнаружим, что все военные блоки рассыпались, все, за исключением Варшавского Договора. И наш доллар будет один противостоять пяти миллионам их лазеров. У нас, конечно, останется еще и Пояс Астероидов,
Больше всего Вэлентайн встревожило то, что Питер не был обеспокоен ни в малейшей степени.
— Питер, как ты думаешь, почему мне кажется, что ты видишь во всем этом всего лишь некую блестящую возможность для Питера Виггина?
— Для нас двоих, Вэл.
— Питер, тебе всего двенадцать лет. Мне десять. Знаешь, как называют людей нашего возраста? Нас называют детьми и с нами обращаются, как с мышами.
— Но мы думаем не так, как другие дети, верно, Вэл? Мы говорим не так, как другие дети. И более, того, пишем мы тоже не так, как они.
— Для разговора, начавшегося с угроз укокошить друг друга, это неплохой поворот, Питер.
Вэлентайн, тем не менее, обнаружила, что слова Питера ее взволновали. Писать она умела как раз лучше Питера. И они оба знали, что это так. Однажды он даже сказал об этом вслух. Тогда же он признался, что легче всего понимает в людях то, что они в себе больше всего ненавидят, и это помогает ему постоянно держать их на крючке. А что касается Вэлентайн, то, по его мнению, ей легче всего понять в людях то, что они в себе больше всего любят, и поэтому она умеет им льстить. Это было правдой, сказанной устами циника. Вэлентайн умела склонять людей к своей точке зрения — она могла убедить их, что они хотят того же, чего хочет она. Питер, в свою очередь, мог заставить их только бояться хотеть того же, чего хочет он. Когда он в первый раз высказал это Вэл, она с ним не согласилась. Ей хотелось верить, что ей удается убеждать людей потому, что она права, а не потому, что умнее. Но сколько бы она потом ни повторяла самой себе, что она не желает пользоваться людьми так, как это делает Питер, ей была приятна мысль о том, что она может по-своему контролировать их. И контролировать не только их действия, но и их желания. Ей было стыдно, что такая власть доставляет ей удовольствие, но, несмотря на стыд, она иногда все же пользовалась этой властью. Внушала учителям делать то, что хочется ей. И другим ученикам. Иногда ей удавалось убедить даже Питера. Сильнее всего ее пугало в этом то, что она так отождествляла себя с Питером, что как бы сливалась с ним. Приходилось признать, что в ней гораздо больше от него, чем ей хотелось бы. И для такого самопризнания нужна была определенная отвага. Все это промелькнуло у нее в голове в то время, как Питер произносил свою речь. «Ты думаешь о власти, Питер, но по-своему я сильнее тебя».
— Я изучал историю, — сказал Питер. — Я изучал все, что касается моделей человеческого поведения. Бывают времена, когда мир вступает в период трансформации, и в такие времена верное слово может изменить все. Вспомни Перикла в Афинах и Демосфена…
— Да, этим двум удалось разрушить Афины дважды.
— Периклу, да, но Демосфен был прав относительно Филиппа…
— Или спровоцировал его…
— Поняла? Это то, чем обычно занимаются историки: болтовней о причине и следствии. А на самом деле бывают времена, когда мир попадает в полосу изменений, и нужное слово в нужном месте может его перевернуть. Томас Пайн и Бен Франклин, к примеру. Или Бисмарк. И еще Ленин.
— Не совсем близкие примеры, Питер.
На этот раз она возражала больше по привычке. То, что он говорил, было вполне правдоподобно.
— Я и не ожидал, что ты поймешь. Ты до сих пор веришь тому, что учителя знают нечто такое, что стоит учить.
«Я понимаю гораздо больше, чем ты думаешь, Питер».
— Так ты собираешься стать Бисмарком?
— Я вижу себя человеком, способным вкладывать идеи в головы других людей. С тобой что, не было случаев, когда тебе приходила в голову какая-нибудь умная фраза и ты произносила ее, а через две недели или через месяц слышала, как один взрослый говорил те же слова другому взрослому, и они оба были для тебя незнакомцами? Или вдруг ты слышала эту фразу по видео или встречала ее в сети?
— Я всегда думала, что я уже слышала ее до этого, и мне только кажется, что она принадлежит мне.
— Ты ошибалась. В мире всего две или три, тысячи людей, равных нам по уму, сестренка. И большинство из них просто зарабатывают себе на хлеб. Эти бедняги кого-нибудь учат или что-нибудь исследуют. И очень немногие из них имеют реальное отношение к власти.
— И конечно же мы — среди этих счастливчиков.
— Это так же смешно, как одноногий кролик, Вэл.
— Которых наверняка несколько в этом лесу.
— И они прыгают аккуратными маленькими хороводиками.
Вэлентайн засмеялась над этой нелепой картинкой, и тут же возненавидела себя за то, что это показалось ей смешным.
— Вэл, мы можем сказать то, что все остальные будут повторять через две недели. Мы это действительно можем. И не надо ждать, когда мы повзрослеем и благополучно утонем в каком-нибудь деле.
— Питер, тебе всего двенадцать.
— Но не в информационной сети. Там я могу назваться кем угодно, и ты тоже.
— В сети мы однозначно значимся как учащиеся и даже не можем выступить в настоящей дискуссии. Для нас открыт только режим выступления из аудитории, а это означает, что мы ничего не сможем сказать.
— У меня есть план.
— У тебя всегда есть план. — Она притворилась безразличной, но на самом деле стала внимательно слушать.
— Мы можем появиться в сети, как полноценные взрослые с какими нам вздумается именами, но при условии, что отец разрешит нам пользоваться своим гражданским доступом.
— С какой стати он будет это делать? Ведь мы уже имеем ученический. Что ты ему скажешь? Мне нужен гражданский доступ, чтобы я мог завоевать мир?
— Нет, Вэл. Не я. Ты ему скажешь. Скажешь, что обеспокоена насчет меня. Что я стараюсь изо всех сил преуспеть в школе, и тебе кажется, что я схожу с ума оттого, что не могу разговаривать с умными людьми. Все говорят со мной с высоты своего возраста, считают меня ребенком. И я не могу беседовать с теми, кто равен мне по уму. Ты сможешь доказать, что я нахожусь на грани нервного срыва.
Вэлентайн подумала о трупе белки в лесу и догадалась, что даже эта находка была частью плана Питера. Или он решил воспользоваться этим после того, как все сделал.
— Итак, ты хочешь, чтобы я убедила его разрешить нам пользоваться его гражданским входом. Под чужими именами, чтобы нельзя было догадаться, кто мы на самом деле, и чтобы люди относились к нам с подобающим уважением.
Вэлентайн могла бы посмеяться над какой-нибудь его идеей, но не над этой. Она не смогла бы, например, спросить: «А почему ты считаешь, что достоин уважения?» Она читала об Адольфе Гитлере. Интересно, каким он был в двенадцать лет? Не такой умный, в этом смысле совсем не такой, как Питер, но так же сильно жаждавший славы. И что было бы с миром, если бы в детстве он попал в молотилку или его задавила лошадь?
— Вэл, — сказал Питер. — Я знаю, что ты обо мне думаешь. Что я не очень хороший человек, да?
Вэлентайн метнула в него сосновую иголку.
— Стрела прямо в сердце.
— Я уже очень давно собирался поговорить с тобой. Но никак не мог решиться.
Она взяла губами хвоинку и с силой дунула, чтобы попасть ею в Питера. Та упала почти у самых ее ног.
— Еще один неудачный выстрел.
«Почему он притворяется слабым?»
— Вэл, я боялся, что ты мне не поверишь. Не поверишь, что я смогу когда-нибудь сделать это.