Игра Нептуна
Шрифт:
– А почему жаба курила?
– Данглар, вы что, не слушаете? Я рассказываю вам историю о дьяволе во плоти, а вы зациклились на этой злосчастной жабе.
– Конечно, я слушаю, комиссар, и все-таки – почему жаба курила?
– Потому что потому. Она сразу начинала затягиваться как безумная. Паф-паф-паф. И – бах!
Адамберг махнул рукой, изобразив полет внутренностей, и Данглар кивнул, как будто узнал нечто значительное, а потом коротко извинился.
– Продолжайте, – попросил он, глотнув джина. – Власть судьи Фюльжанса. Фюльжанс – это его фамилия?
– Да. Оноре Гийом Фюльжанс.
– Странная фамилия – Фюльжанс. От латинского "fulgur" –
– Так же полагал кюре. В моей семье верующих не было, но я все время торчал у священника. Во-первых, он угощал меня овечьим сыром и медом, а их так вкусно есть вместе, а кроме того, давал мне смотреть старинные книги в кожаных переплетах. Книги были в основном религиозные, иллюстрированные яркими картинками, красными с золотом. Я копировал их десятками. В деревне больше нечего было копировать.
– Иллюминированные.
– Что?
– Если книги старинные, то они иллюминированные.
– Вот как. А я всегда говорил «иллюстрированные».
– Иллюминированные.
– Ладно, пусть будут иллюминированные.
– В вашей деревне что, жили одни старики?
– В детстве все взрослые кажутся нам старыми.
– Но почему жаба начинала вдыхать дым, когда ей вставляли в рот сигарету? Паф-паф-паф, и – бах!
– Ну не знаю я, Данглар! – закричал Адамберг, воздев руки к небу, и зашипел от боли в раненой руке.
– Вам пора выпить болеутоляющее, – сказал Данглар, взглянув на часы. – Я принесу.
Адамберг кивнул, вытирая мгновенно вспотевший лоб. Проклятый кретин этот Фавр. Данглар ушел на кухню, хлопнули дверцы шкафчика, полилась вода, и он вернулся со стаканом и двумя таблетками. Комиссар заметил, что джина в стакане стало больше – как по волшебству.
– На чем мы остановились? – спросил он.
– На иллюминированных томах старого священника.
– Да. У него были и другие книги, много поэтических сборников с гравюрами. Я копировал, я перерисовывал, читал. В восемнадцать лет я все еще этим занимался. Однажды вечером я сидел за большим деревянным столом – от него пахло прогорклым жиром, – когда это случилось. Отрывок стихотворения застрял в моей голове навсегда, как пуля. Я отложил книгу и около десяти вечера пошел в горы. Я поднялся до Конш-де-Созек.
– Ну да, – буркнул Данглар.
– Простите. Это вершина над деревней. Я сидел там и повторял шепотом строчки, думая, что назавтра забуду прочитанное.
– Что за строчки?
– «…какой небесный жнец // Работал здесь, устал и бросил под конец // Блестящий этот серп на этой звездной ниве?»
– Это Гюго.
– Да? А кто задает этот вопрос?
– Руфь, женщина с обнаженной грудью.
– Руфь? А мне казалось, что это я сам себя спрашиваю.
– Нет, это Руфь. С вами Гюго не был знаком, припоминаете? Это последние строчки стихотворения «Спящий Вооз». Но скажите мне одну вещь. С лягушками тоже получается? Курят, паф-паф-паф – бах? Или только с жабами?
Адамберг устало взглянул на него.
– Простите… – Данглар отхлебнул глоток.
– Я читал вслух эти стихи и получал удовольствие. Год отработал дознавателем в Тарбе и приехал в отпуск на две недели. Был август, похолодало, и я пошел к дому. Я умывался, стараясь не шуметь – нас было девять в двух с половиной комнатах, – когда появился Рафаэль: он был как в бреду, все руки в крови.
– Рафаэль?
– Мой младший брат. Ему было шестнадцать.
Данглар поставил стакан – он был изумлен.
– Брат? Я думал, что у вас пять сестер.
– У меня был
Данглар хранил уважительное молчание.
– Тем вечером он встречался с девушкой у водокачки. Это была не интрижка, а настоящая любовь с первого взгляда. Эта девушка, Лиза, хотела выйти за него замуж, как только они станут совершеннолетними. Что вызывало ужас у моей матери и ярость у семьи Лизы, которая и подумать не могла о том, что их младшая дочь свяжет жизнь с таким оборванцем, как Рафаэль. Отец Лизы был мэром.
Адамберг помолчал, набираясь мужества, чтобы продолжать.
– Рафаэль схватил меня за руку и сказал: «Она умерла, Жан-Батист, она умерла, ее убили». Я зажал ему рот ладонью, потащил его отмываться и вывел из дома. Он плакал. Я начал задавать ему вопросы. Рафаэль, что случилось? Рассказывай, черт возьми! «Я не знаю, – ответил он. – Я был на водокачке, я стоял на коленях, в крови и с шилом в руках, а она была мертва, Жан-Батист, у нее было три дырки в животе». Я умолял его не кричать, не плакать, я не хотел, чтобы остальные услышали. Я спросил: «Откуда взялось шило?» – «Не знаю, оно было у меня в руке». – «Но до этого, Рафаэль, что ты делал до этого?!» – «Я не помню, Жан-Батист, клянусь. Я много выпил с ребятами». – «С чего это?» – «Потому что она залетела. Я был в ужасе. Я не хотел ей зла». – «А раньше, Рафаэль? Что было в промежутке?» – «Я шел через лес, чтобы встретиться с ней, как обычно. Мне было страшно, или я был пьян, вот и бежал, наткнулся на указатель и упал». – «Какой указатель?» – «На Эмериак, он еще покосился после урагана. А потом водокачка, Жан-Батист, и три красные раны, и шило». – «Но ты не помнишь, что было между этими событиями?» – «Ничего, Жан-Батист, ничего. Может, я чокнулся из-за этого падения, или я псих, или чудовище. Я не могу вспомнить, как… ударил ее». Я спросил, где шило. Оказалось, он бросил его там, рядом с телом Лизы. Я взглянул на небо и сказал себе – спасены, потому что собирался дождь. Я приказал Рафаэлю тщательно вымыться, лечь в постель и говорить любому, кто бы ни появился, что он играл в карты во дворике с четверти одиннадцатого вечера. «Играл в экарте с десяти пятнадцати, понял, Рафаэль? Ты выиграл пять раз, а я четыре».
– Ложное алиби, – прокомментировал Данглар.
– Совершенно верно. Об этом знаете только вы. Я побежал наверх к водокачке. Лиза, как и описал мне Рафаэль, была убита тремя ударами в живот. Я подобрал окровавленное шило с отпечатками пальцев. Я прижал шило к рубашке, чтобы по кровавому следу точно определить его форму и длину, а потом сунул в куртку. Начавшийся дождик смыл следы возле тела. Я выбросил шило в заводь Торка.
– Куда?
– Торк, это речушка, которая протекала через лес, образуя большие заводи. Я бросил шило там, где глубина достигала шести метров, и закидал камнями, чтобы его не вынесло течением.
– Ложное алиби и сокрытие улик.
– Точно. И я никогда об этом не жалел. Не испытывал ни малейших угрызений совести. Я любил своего брата больше, чем себя самого. Думаете, я мог его оставить?
– Это ваше дело.
– Судья Фюльжанс – тоже мое дело. Когда я сидел на Конш-де-Созек, лес и долина были передо мной как на ладони, и я его видел. Это был он. Точно он. Я вспомнил об этом ночью, когда держал брата за руку, помогая уснуть.
– Сверху открывалась хорошая панорама?
– Каменистая тропинка была видна отлично, вернее, часть тропинки, и силуэты выделялись очень ясно.