Игра с незнакомцем. Сборник рассказов
Шрифт:
Этажом ниже жил затрапезный мужик лет пятидесяти. Звали его Толиком. Работал он грузчиком в соседнем гастрономе. Конечно же, выпивал. Летом часто выходил во двор в белой майке и мешковатых брюках, садился на лавочку у подъезда и молчал, упершись руками в колени. При этом не шумел, вел себя смирно и ни к кому не приставал. Изредка, так только, забавы ради собирал вокруг себя стайку голубей, изображая вытянутой вперед рукой щепоть семечек. Энергично шевеля пальцами, приманивал их, будто рассыпал вокруг себя что-то; когда же тупые голуби подходили достаточно близко, он с силой топал ногами и, гогоча, разгонял их. Заканчивалось все тем, что беспрерывно раскачиваясь, он падал на землю и затихал. Сердобольные старушки, примостившиеся напротив, говорили ему с участием: «Что разлегся? Иди домой, а то Нинка придет и ругать будет». Нинка – его жена. Она и, правда, приходила, начинала его отчитывать, даже пыталась поднять, но у нее ничего не получалось, и тогда она отступалась, раздраженно говоря: «Ну и лежи здесь, черт пьяный, пока милиция не заберет!» Толик приходил в себя ближе к ночи; шатаясь,
Теперь он знал, кого ненавидеть. И мать еще добавляла: «Как ночь, так их раздирает там прямо на части!» Оказалось, что там, кроме Толика и Нинки, живут еще ее старая больная мать, не выходившая на улицу, и их дети, девочка лет десяти и парень, ему уже лет двадцать, наверное. «Только что-то давно я его не видела, в армии, должно быть», – продолжала рассказывать мать и спрашивала у отца: «А ты слышишь?» Он с раздражением отшвыривал неизвестно откуда взявшуюся в доме газету и говорил: «Я, слава богу, ничего не слышу и слышать не хочу!»
А, может быть, это старая больная мать? – решил вдруг Паша. Лежит старушка одна, сучит в темноте ногами, мается… Ну да, скрипит и стучит днями и ночами, никак не успокоится. Разве в это поверишь? Но какую-то причину надо было все же найти. Читать он уже не мог. Строчки резко подпрыгивали, и текст превращался в бессмыслицу. Паша брал перед сном плейер и надевал наушники. Визбор пел со скрипом, французы еще и постукивали. Так и забывался в тревожном сне, затыкая уши ватой. И снилось ему, что он на манер скалолаза ползет по стене и чутко прикладывает большое, почему-то красное, увеличивающееся прямо на глазах ухо к стене, исследуя каждый сантиметр насыщенной загадочными шорохами поверхности. И видел себя – медленно поворачивающего голову ленивца с воспаленными глазами, смешными ушами и сумкой, жующего что-то. Потом плыл в лодке по ночному озеру, лунная гладь которого провожала гребца в дальний путь. Только что скрипели уключины. Теперь весла кверху. Плавное скольжение. Свешивается рука за борт, падает голова, ухо отлипает от подушки, и Паша просыпается. За окном идет снег, в ушах вата, на обоях видны следы чьих-то когтей.
Вскоре он придумал особый метод борьбы с соседями. Начал швырять гантели на пол, когда оставался дома один, – надо же было как-то им досаждать. Гантели грохотали отменно, но жалоб от соседей не поступало, и стуки-скрипы все равно не прекращались. Паша и раньше с Толиком и прочими не здоровался, а теперь так даже и намеренно показывал, когда встречался в подъезде с обитателями нижней квартиры, что не здоровается с ними. Глядя прямо в тяжелое лицо Толика или пустое Нинкино. С решительным вызовом. Хотел было однажды все же спуститься к ним, чтобы окончательно объясниться, но его опередила мать. Ее поперли оттуда с такими выражениям, с таким ревом и визгом, так испортили ей настроение, что он понял – это гады еще те.
Мать все же как-то спасалась на работе, а вот Пашу уже ничто не спасало. Неприятный звук был вбит в его голову крепко. Он везде его слышал – где бы ни был, что бы ни делал. Даже когда встречался с друзьями. Отвлекался, казалось бы, проникаясь веселым настроением собеседников, а потом вдруг вспоминал: домой-то все равно идти надо, спать-то я дома буду… Сократили еще несколько человек из отдела. Исчезла и нервная правдоискательница с синим поплавком на лацкане пиджака, несколько раз бессмысленно повторившая перед своим уходом, уставившись в окно: «Они не имеют права…» Потом случилось и вовсе нечто странное. Паша пришел на работу и с удивлением обнаружил, что в отделе остался он один. Он вышел в коридор, но никого там не встретил. В некотором недоумении он вышел из здания института и побрел на троллейбусную остановку. Он ехал в страшном, насквозь гриппозном троллейбусе и думал: как там, дома, все так же будет продолжаться или теперь изменится? Напротив него сидела женщина, опухшая от материнства, со спящим ребенком на руках, у которого рот был вымазан зеленкой. Еще была девушка с неприятно круглым лицом и маленькими глазками, настолько ярко накрашенная, что рядом с ней находиться было неловко. Хотелось держаться подальше. Сразу три Толика висели на поручнях и обсуждали, светит ли нам в этом году высшая лига или нет. Один Толик рассказывал другому Толику про службу в ракетных войсках, а третий Толик добавлял: шансов никаких. Паша жадно слушал их разговор, переминаясь с ноги на ногу, и даже пытался улыбнуться. Счастливые люди! Они все знают, они во всем уверены, их все устраивает в этой жизни. Они едут домой. А куда еду я? Мне двадцать четыре года. Работы нет, дома, по сути дела, тоже. И деваться некуда. Везде одно и то же. Одинаковые города, дома, квартиры, люди. Все для них, для меня – ничего… Он вдруг сообразил, насколько он беззащитен и слаб. И страшно одинок. Ему бы давно надо было разобраться с самим собой, а потом уже с окружающими его звуками. Город – страшная сила, которая подчиняет тебя целиком и потом убивает.
Ночь была безнадежна. Визбор уже не помогал, французы тем более. Вата не лезла в уши. Заснул после двух, а в пять проснулся. Густой звук, чугунный. Кажется, в батарею колотили. Отступать было нельзя. Паша как будто и ждал такого вот призывного набата, чтобы действовать. Метнулся в коридор, мимо испуганной матери и ничего не понимающего отца, и как был, босиком, выбежал на холодную лестничную площадку. Спустился вниз и начал барабанить в дверь. Ему открыли почти сразу же. Паша оттолкнул краснорожего Толика и наконец все увидел. Испуганные глаза Нинки, кутавшейся в халат. Выглядывавшую из-за ее спины девочку с косичками. Старую
Осьминоги-эквилибристы и Черномор в буденовке
А. Мешкову
Рассказываю о человеке, которого очень хорошо знаю. И зовут его точно также, как и меня. Только вот фамилия другая. И занимается он почти тем же, просиживая целые дни то за письменным столом, то у экрана телевизора. Смотрит фильмы, пишет на них рецензии… А тут каникулы случились у школьников. И его дочь-школьница, естественно, просит папу, чтобы он сводил ее в цирк, ведь там программа очень интересная, «Школа львят» называется. И, конечно же, они идут, предварительно купив билеты.
Места им достались хорошие. Арена вся как на ладони, а главное, близко. И вот началось. Заиграл оркестр, загремели фанфары, и на сцену выползли… осьминоги. Публика бурно зааплодировала, а Виктор Котиков, недоуменно озираясь по сторонам, шепотом спросил у дочки: «А где же львята?» Но она только махнула рукой в ответ, по-видимому не расслышав, и снова принялась радостно аплодировать. Четверо здоровенных осьминогов, скоренько раскланявшись по сторонам, деловито поплевали на свои щупальца и, неожиданно подпрыгнув, начали сноровисто карабкаться по канату прямо под самый купол цирка. «Ну и дела!» – поразился Виктор Котиков, а публика ответила невиданным трюкачам громом аплодисментов. Потом повалили осьминоги, глотающие огонь, осьминоги, жонглирующие булавами, и даже осьминоги-канатоходцы. «Уж не сплю ли я, не сон ли это передо мною?» – продолжал изумляться Виктор Котиков, в то время как осьминоги-эквилибристы под бешеные аплодисменты зрителей продолжали висеть на проволоке. После осьминогов-велосипедистов были объявлены братья Бухтояровы-Суламбековы. Тут под дробь барабанов на арену выскочили осьминоги на лошадях. В папахах, с резкими гортанными выкриками «ха-ма-на-на!» они начали демонстрировать собравшимся чудеса джигитовки и вольтижировки. Публика неистовствовала. Дочь Виктора Котикова размашисто хлопала в ладоши, а сам Виктор Котиков хлопал глазами в совершеннейшем недоумении. Итог первому отделению подвели осьминоги-клоуны, чьи ужимки и падения немало позабавили зрителей. Некоторые так даже и слезы вытирали от умиления и говорили потом друг другу (это уж так повелось) шутки ради: «Что это ты морду, как у осьминога скорчил?» Затем был объявлен антракт, и на вопрос сияющей от радости дочери: «Правда здорово, папа?», потянувшей его за рукав в буфет, Котиков осторожно ответил: «Правда», ведь он уже увидел, как на арене громоздились решетки и клетки, а значит появилась надежда на то, что во втором отделении наконец-то объявятся и обещанные львята.
В буфете было многолюдно. Котиков едва протиснулся к стойке. Можно было купить «Мартини», сок, пиво «Пикур» и «Балтика», мороженое и пирожное-картошку. Между продавцами попкорна и воздушных шариков можно было заметить и застывшую фигуру вновь избранного депутата, некоего Черномора в буденовке. Но он не продавался. Выпятив вперед грудь, он продолжал, как и в предвыборную кампанию, по инерции видно, раздавать обещания своим избирателям. Дедушкам обещал соорудить новые столы во дворах и закупить оригинальные комплекты домино из слоновой кости, бабушкам – аккуратные лавочки у подъездов и подарочные кульки с семечками, а детям, их внукам и внучкам, – различные «Марсы» и «Сникерсы». Из толпы слушавших время от времени раздавались утвердительные возгласы: «Правильно!», «Давно пора!» и «Так их!» Одно свое обещание Черномор выполнил тут же, не выходя из буфета: взял и на глазах у всех купил своему внуку «Сникерс». «Ну не дикость ли все это?» – только подумал Виктор Котиков, как, обернувшись, заметил еще одного Виктора Котикова, ростом повыше, явно наглого и пренеприятного субъекта. Его двойник стоял у столика и, отвратительно подмигивая, отхлебывал «Мартини» из бумажного стаканчика. Тут настоящий Виктор Котиков даже и подумать ничего не успел. Раздался третий звонок, дочь доела свое мороженое и потащила ошарашенного папу на второе отделение. «Ну, сейчас начнется!» – решил Виктор Котиков, но какого же было его изумление, когда никаких львят за клетками-решетками он не обнаружил.
На арене снова царствовали осьминоги! Под свист бичей и щелканье кнутов они прыгали сквозь горящий обруч. В нетерпении шевелили щупальцами и грозно пучили глаза, когда укротитель засовывал им в пасть свою голову. Кровожадно скалились и самым натуральным образом урчали от удовольствия. Зрители просто зашлись от восторга. «Да очнитесь же! – хотелось вскричать обалдевшему Виктору Котикову. – Это же не львята, а осьминоги!» Но куда там! И кто бы его услышал, если собственная дочь его не слушала, восторженно приговаривая: «Какие львята славные! Какой цирк чудесный!»