Игра шутов

Даннет Дороти

Особняк Мутье на улице Попугаев, с его башенками и мезонинами, фонтаном и апельсиновыми деревьями, внутренним двориком, украшенным венецианской мозаикой, окнами в мелких свинцовых переплетах и с мраморными подоконниками, располагался высоко, на крутых проулках, что вились по склону холма от собора к дальней оконечности города. От перекрестка Сен-Мишель и выше обнесенные заборами дома смотрели в лицо друг другу и так близко склонялись один к другому над кирпичной мостовой и истертыми ступенями, что мезонины почти соприкасались, и дымоходы смешивали пахнущий можжевельником дым. Порой какой-нибудь зажиточный горожанин перекидывал через улицу галерею с рядом высоких окон. В подвижной тени деревьев гаргульи, грифоны, раскрашенные херувимы мерцали, озаренные светом фонарей, что зажигались во внутренних двориках. Здесь жили богатые купцы, городские чиновники и даже придворные прошлого и нынешнего короля с их семьями. Дом самого Конде находился неподалеку, а де Гизы обитали ближе к замку, ниже по склону холма.

Хотя и густонаселенная, улица Попугаев не была шумной. Ночью мало кто ездил по ней верхом. Цокот копыт по кирпичной мостовой, усиленный стенами, разносился как морской прибой; если за три улицы отсюда гарцевало несколько всадников, это бывало похоже на отдаленный рокот бури. Большинство жителей квартала после темноты предпочитали сидеть дома, а если и выходили, то хорошенько вооружались и захватив факельщиков — так что, если кто-то собирался пропеть серенаду или устроить бег по крышам, и притом не объявляя до поры до времени о своих намерениях, ему волей-неволей приходилось идти пешком.

Эли и Анна Мутье на следующий день покидали Блуа, чтобы, по своему обыкновению, провести зиму на юге; и соответственно Уна О'Дуайер должна была вернуться в Неви к тетке. Все ее поклонники, свободные в этот вечер от придворных обязанностей, пришли в особняк Мутье попрощаться с ней; было также много друзей хозяина и хозяйки дома. Меж ними находился и Филим О'Лайам-Роу, запасшийся бесконечным добродушным терпением.

К полуночи танцы окончились, вино было выпито и гости отправились восвояси. Все, кроме О'Лайам-Роу. Эли, раскрывши рот, сцепив руки на расшнурованном колете, крепко спал рядышком со своей молодой женой перед потрескивающим пламенем камина — и тут же, протянув забрызганные грязью сапоги к покрытому парчовой скатертью столику, сидел О'Лайам-Роу и смотрел, подняв бровь, на Уну О'Дуайер, которая о чем-то мечтала, застыв на высоком кресле, и черные ее волосы, растрепавшиеся во время танца, свободно раскинулись по плечам. Отблески пламени играли на серебряной посуде у его локтя, на позолоченной деревянной резьбе, которой были покрыты стены, хорошо натертые воском, дабы жар и дым очага не попортили их: скользили по темным фигурам, украшающим высокий свод камина. Эли Мутье, даже полуодетый, выглядел так, как и подобало выглядеть процветающему торговцу шелком и бархатом; у Анны, сладко спавшей рядом с мужем, рукава были расшиты жемчугом.

О'Лайам-Роу еще пристальней взглянул на Уну, голова которой глубоко погрузилась в сочный бархат обивки. На девушке тоже было красивое платье, но она носила его, как волна — водоросли, бездумно и расточительно, словно зная, что завтра прибой доставит ей новую богатую дань. Безжалостно яркий свет пламени обнаруживал круги, оставленные бессонницей на лице, всегда таком гармоничном и мягком. В первый раз с той достопамятной встречи в «Золотом кресте» О'Лайам-Роу ни с кем не делил ее внимания — и он заговорил, тихо, чтобы не разбудить супругов:

— Не странно ли ехать во Францию за мужем, когда столько великолепных саксов и нежных, чувствительных кельтов, и бесконечных сочетаний тех и других остались дома, в Ирландии?

На предательски ярком свету что-то дрогнуло в ее лице, но ни досады, ни оживления не обнаружил ее голос, и она даже не пошевелилась, отвечая принцу:

— Разве лучше сидеть в глинобитной хижине, провонявшей селедкой да чесноком, и держать на коленях миску с капустным супом? Ты-то сам зачем приехал сюда?

— Ох, горе мое: да чтобы сменить обстановку, — отозвался О'Лайам-Роу. — С тех пор как великий Генрих VIII, король Англии и Ирландии, приказал долго жить, на зеленых наших полях не продохнуть от тайных французских посланников, да тайных шотландских посланников, да тайных папских легатов — и всем им не терпится вывести нашу древнюю страну на светлый путь свободы.

Уна посмотрела ему прямо в глаза:

— А тебе, я так понимаю, свобода ни к чему?

— Мне?! — повторил О'Лайам-Роу, обескураженный. — Нет, ни к чему. Политикой пускай занимаются те, кто в этом понимает, а сыновьям Лайама довольно их замка, да вересковой пустоши, да доброй беседы в Слив-Блуме за сушеной треской, да время от времени наездов к соседям, чтобы с ними распить бутылочку.

Задумчиво сведя черные брови, она отвернулась к камину и, не отрывая от пламени серо-зеленых глаз, принялась размышлять над подобным редким явлением.

— Значит, ты счастлив под игом английских вице-королей и Звездной палаты. Ты не переживаешь из-за того, что тебя в любой момент могут отправить в Лондон, а там казнить без суда или заточить в тюрьму. Шотландцы заняли Ульстер от Дороги Гигантов до Белфаста, и сам Джеймс Макдоннелл имеет под началом Гленов из Антрима, а также десять тысяч красноштанного сброда. Тебе же и горя мало. Ты доволен тем, что гарнизоны стоят в каждом городе, и деньги наши ничего не стоят, и парламент в Ирландии не созывался вот уже семь лет?

Краткое молчание, наступившее вслед за тем, прервал мягкий голос О'Лайам-Роу:

— В последний раз Ирландия имела своего короля, mo chridhe [28] , триста пятьдесят лет тому назад. А я — не rig-domna [29] .

Румянец, редкий на бледной коже Уны, внезапно залил все ее лицо. Эли глубже погрузился в кресло и захрапел. Поэтому Уна, хоть и полная негодования, вынуждена была говорить тихо, перегнувшись через богато убранный стол.

28

Дорогая (ирл.).

29

Всемогущий король (ирл.).

— Неужели судьба твоей родины совсем не волнует тебя? Мне трудно в это поверить.

В голосе О'Лайам-Роу послышался мягкий укор:

— Если столько великих умов и могучих владык суетятся вокруг, с чего я-то буду вмешиваться? Я -могу понять, что значит caritas generihumani: [30] если ты меня на это подвигнешь, я готов оказать посильную помощь. Но там, где уравновешенность, свобода духа и чувство меры изменяют людям, разве не должен кто-то стоять по ту сторону ограды, время от времени поднимаясь на цыпочки и показывая язык? — Тон его сделался суровым. — Ты не сможешь убедить меня, дорогая. Как Папа Римский сказал о сыне своем Ипполито: «Он сошел с ума, проклятый мальчишка, он сошел с ума. Он не хочет становиться священником».

30

Сострадание к роду человеческому (лат.).

В словах его звучала неподдельная искренность. Какое-то время оба молчали, потом Уна сказала резко:

— Тогда зачем ты остался во Франции? Ведь, кажется, очевидно, что…

О'Лайам-Роу быстро прервал ее:

— Разумеется, очевидно. Но я собираюсь, начиная с сегодняшнего вечера и до твоей свадьбы, преподнести тебе семь гончих на серебряных цепочках с золотыми шишечками — если только удастся мне доставить их живыми в твой дом, — и когда ты полетишь по лесам на ретивом коне, и встретишь своего оленя, и затравишь его до смерти, то вспомнишь об О'Лайам-Роу.