Игра в бисер

Гессе Герман

И в то время как репетиторы, кто с симпатией, а кто с готовностью воспользоваться малейшим промахом, следили за титаническими усилиями своего Магистра, не упуская ни единой возможности учинить ему небольшой экзамен на терпение, сообразительность или силу ума, то подстегивая, то стараясь затормозить, – вокруг Тегуляриуса возникла роковая пустота.

Правда, он понимал, что Кнехт не имеет сейчас возможности уделить ему ни времени, ни внимания, подумать о нем или принять в нем участие, однако смириться с полным забвением, которому предал его Иозеф, он не мог, тем более, что, казалось, он не только с каждым днем все больше теряет друга, но и товарищи уже косятся на него, почти с ним не заговаривают. И не удивительно: хотя Тегуляриус и не мог служить помехой честолюбцам, все же он не был беспристрастен, и было известно, что он пользовался расположением молодого Магистра. Все это Кнехт мог бы себе представить, и одна из его неотложных задач заключалась как раз в том, чтобы вместе со всем личным и частным отмести и эту свою дружбу, пусть только на время, но отмести. Сделал он это, как позже признался Тегуляриусу, вовсе не сознательно и не намеренно, он просто забыл о существовании друга, настолько превратившись в некое орудие, что столь приватные интересы, как дружба, стали для него немыслимыми, и если где-нибудь, скажем, в упомянутом семинаре, перед ним вдруг возникал облик Фрица, то это был для него уже не Тегуляриус, не друг и знакомый, не некая определенная личность, но это был член элиты, студент, вернее, кандидат или репетитор, некоторая часть его работы, его задачи, один из солдат того войска, обучить которое и победить вместе с которым было его целью. У Фрица холодок пробежал по спине, когда он впервые услышал этот новый голос Магистра, когда на него впервые упал этот взгляд, отчужденный и предельно объективный, не наигранно, а подлинно объективный и страшный; когда он понял, что человек, обращавшийся с ним так деловито и вежливо, сохраняя при этом зоркую бдительность, – уже не друг его Иозеф, а только испытующий учитель, только строгий Магистр Игры, замкнувшийся в своей должности, словно в оболочке из сверкающей глазури, обожженной и застывшей на нем. Между прочим, с Тегуляриусом в эти горячие дни произошел следующий случай: измученный бессонницей и всем пережитым, он допустил на маленьком семинаре бестактность, небольшую вспышку, – нет, не по отношению к Магистру, а по отношению к одному из участников семинара, насмешливый

тон которого вывел его из себя. Кнехт заметил это, заметил также нервозное состояние провинившегося, молча, одним движением руки, он привел его в чувство, а после окончания занятий прислал Тегуляриусу своего, инструктора по медитации, чтобы тот помог и несколько успокоил попавшего в трудное положение кандидата. После полного забвения, продолжавшегося многие недели, Тегуляриус воспринял подобную заботу как первый признак вновь пробуждающейся дружбы; он отнесся к ней как к знаку внимания, проявленному к нему лично, и охотно предоставил себя в распоряжение врачующего. На самом же деле Кнехт почти не осознавал, о ком именно он проявил заботу, он поступил как Магистр и педагог: заметив у одного из репетиторов повышенную раздражительность, недостаток выдержки, он сразу же реагировал на это обстоятельство, ни на секунду не подумав о том, что за человек этот репетитор и какое он имеет отношение к нему лично. Когда, по прошествии нескольких месяцев, друг напомнил Магистру об этом случае, рассказав Кнехту, как он обрадовался тогда и как его утешил подобный знак благожелательности, Иозеф, решительно забывший о происшествии на семинаре, промолчал, так и не развеяв заблуждение Фрица.

Наконец-то цель была достигнута и битва выиграна, то был немалый труд – одолеть элиту, замучить ее муштрой, обуздать честолюбцев, привлечь к себе колеблющихся и понравиться высокомерным. Но теперь этот подвиг был совершен, кандидаты Селения Игры признали своего Магистра и сдались, внезапно все пошло легко, как будто недоставало всего лишь одной капли масла. Педель разработал с Кнехтом последний план рабочего дня, выразил ему одобрение Верховной Коллегии и удалился. Примеру его последовал Александр. Вместо массажа, Кнехт снова стал по утрам совершать прогулки, о каких-нибудь занятиях или чтении покуда, разумеется, не могло быть и речи, но выпадали дни, когда по вечерам удавалось немного помузицировать. При следующем появлении в Верховной Коллегии Кнехт ясно почувствовал, хоть никто об этом и словом не обмолвился, что коллеги считают его выдержавшим экзамен, полной ровней себе. Выстояв в ожесточенной схватке, потребовавшей всех его сил, он вновь ощутил нечто похожее на пробуждение, что-то освежающее и остужающее, протрезвлению подобное, он вдруг понял, что достиг самого сердца Касталии, увидел себя на высшей ступени иерархии и с поразительным хладнокровием, почти разочарованием констатировал: и в этом весьма разреженном воздухе можно дышать, хотя, конечно, сам он, вдыхающий его теперь так, будто и не знал никакого другого, совершенно преобразился. То был результат сурового испытания, словно бы выжегшего все внутри – как не могло бы выжечь ничто иное, ни одна другая служба, ни одно другое напряжение.

Признание элитой своего повелителя на сей раз было выказано особым образом. Почувствовав прекращение отпора и рождение доверия и согласия, осознав, что самое тяжелое позади, Кнехт счел возможным приступить к избранию своей «тени». Да и впрямь в эти минуты, после только что одержанной победы, когда сверхчеловеческое напряжение внезапно отпустило его и он ощутил относительную свободу, он как никогда нуждался в подобном помощнике: немало людей споткнулись и упали именно на этом отрезке пути. Кнехт не воспользовался правом самому избрать себе «тень», а попросил репетиторов назначить ему заместителя. Все еще находясь под впечатлением судьбы, постигшей Бертрама, элита вполне серьезно отнеслась к его предложению и лишь после многократных заседаний и тайного голосования представила Магистру одного из своих лучших людей, который до избрания Кнехта считался вероятным кандидатом на высшую должность.

Поистине, самое трудное было позади, Кнехт снова гулял, музицировал, со временем он соберется и почитать, восстановится его дружба с Тегуляриусом, опять он станет переписываться с Ферромонте, возможно, выкроит свободные полдня, а то и небольшой отпуск для путешествия. И все же эти радости достанутся кому-то другому, не прежнему Иозефу, считавшему себя прилежным адептом Игры и неплохим касталийцем, но даже не подозревавшему о внутренней сути касталийских порядков, жившему в таком эгоистическом неведений, в такой ребячливой беззаботности, всецело погруженному в свое личное, частное, свободному от всякой ответственности. Однажды он вспомнил предостерегающие и насмешливые слова Магистра Томаса, которые тот изрек, когда Кнехт выразил желание посвятить себя еще некоторое время свободным занятиям. «Некоторое время – а сколько это? Твоя речь – речь студента, Иозеф». Это было несколько лет назад. Глубоко почитая Магистра, он с большим удивлением выслушал тогда эти слова, и ему стало даже немного жутко от столь надличного совершенства, такого предельного самообуздания, и он тогда же почувствовал, что Касталия хочет захватить и его, притянуть и его к себе и из него сделать такого вот Магистра Томаса, правителя и слугу в одном лице, некое наисовершеннейшее орудие. А теперь он, Кнехт, стоит там, где стоял тогда Магистр Томас, и, разговаривая с кем-нибудь из репетиторов, одним из этих умных, рафинированных адептов Игры и любителей приватных штудий, одним из этих прилежных и высокомерных принцев, видит в нем далекий и прекрасный, совсем иной, удивительный и уже преодоленный им мир, совсем так как некогда Магистр Томас заглядывал в его удивительный студенческий мир.

В ДОЛЖНОСТИ

Если само вступление в должность Магистра, казалось, принесло с собой больше убыли, чем прибыли, поглотив все силы, всю личную жизнь, заставив покончить с прежними привычками и любимыми занятиями, оставив в сердце холодную тишину, а в голове – легкое помрачение, то теперь пришло время осмыслить новые привычки и дать им утвердиться, да и себе позволить роздых, а затем приступить к новым наблюдениям, к новым свершениям. Самым крупным из них, после успешно выигранного сражения, оказалась дружеская, основанная на взаимном доверии работа с элитой. Беседуя со своей «тенью», трудясь вместе с Фрицем Тегуляриусом, на пробу взятым им в помощники для ведения корреспонденции, изучая, проверяя и дополняя отзывы об учениках и сотрудниках, оставленные его предшественником, Кнехт быстро сживался с элитой, которую, как ему прежде казалось, он уже знал досконально, но сама суть которой, равно как и своеобразие Селения Игры, и его роль в жизни Касталии во всей своей реальности открылись ему только теперь. Правда, он многие годы был членом элиты, одним из репетиторов, жителем этого столь же аристократического, сколь и честолюбивого Селения в Вальдцеле и всецело ощущал себя его частицей. Однако теперь он был не просто одной из частиц, не просто жил в сердечной дружбе с этой маленькой общиной, теперь он чувствовал себя мозгом, сознанием и совестью ее, не только переживая все ее движения и судьбу, но и отвечая за нее, руководя ею. В торжественный час по случаю окончания курсов учителей для начинающих адептов Игры он выразил это следующими словами: «Касталия являет собой маленькое самодовлеющее государство, а наше Селение Игры – государство в этом государстве, маленькая, но древняя и гордая республика, равная своим сестрам в достоинстве и правах, однако поднятая и возвеличенная в своем самосознании благодаря мусическому и в некотором смысле сакральному характеру своей функции. Ибо задача наша и в то же время высокое отличие – беречь и охранять святыню Касталии, единственную в своем роде тайну, единственный символ ее – нашу Игру. Касталия воспитывает превосходных музыкантов, историков искусства, филологов, математиков и других ученых. Каждое касталийское учреждение, каждый касталиец должны знать только две цели, два идеала: в своей области достигать совершенного и сохранять живость и эластичность своей дисциплины, да и самого себя, благодаря постоянному сознанию ее тесной, дружеской и сокровенной связи со всеми другими дисциплинами. Этот второй идеал – мысль о внутреннем единстве всех духовных усилий человека, мысль об универсальности – нашел самое полное свое выражение в высочайшей нашей Игре. Быть может, для физика, историка музыки или для другого какого-нибудь ученого аскетическое отметание всего, что не относится к его специальности, отказ от мысли об универсальности на какое-то время и способствует быстрому достижению успеха в узких рамках одной дисциплины, но мы, адепты Игры, не имеем права устанавливать для себя подобные ограничения и предаваться самоуспокоенности, ибо наша задача – пестовать идею universitas litterarum и наивысшее ее выражение – благородную Игру, спасти ее от тенденции отдельных дисциплин к самоуспокоенности. Но разве мы можем спасти то, что само не желает быть спасенным? Разве мы можем заставить археолога, педагога, астронома и т.п. отказаться от самодовольной ограниченности своей специальности и неустанно распахивать окна в другие дисциплины? Всякими предписаниями и преподаванием Игры как обязательной дисциплины в школах мы не добьемся этого, не помогут и напоминания о том, какие цели преследовали наши предшественники этой Игрой. Необходимость нашей Игры, да и нас самих, мы можем доказать только в том случае, если будем поддерживать ее на своем высоком уровне, чутко подхватывать каждый новый успех, каждое новое направление и научную проблему, если нашей универсальности, нашей благородной и вместе опасной игре с мыслью о единстве мы будем вновь и вновь придавать самый заманчивый, привлекательный и убедительный характер и будем играть в нашу Игру так, что и серьезнейший исследователь, и прилежнейший специалист не смогут уклониться от ее призыва, от ее пленительного зова. Представим на минуту, что мы, адепты Игры, трудились бы с меньшим рвением, курсы Игры для начинающих стали бы скучными и поверхностными, в играх для продвинувшихся ученые специалисты уже не смогли бы обнаружить биения жизни, высокой духовной актуальности и интереса, две или три наши ежегодные Игры подряд гостям показались бы старомодной, безжизненной церемонией, пустым пережитком прошлого – много ли понадобилось бы времени, чтобы Игра, а вместе с нею и мы, погибли? И сейчас уже наша Игра в бисер не на той блистательной вершине, на какой она находилась поколение тому назад, когда наше ежегодное торжество длилось не одну или две, а три и даже четыре недели и было главным событием года не только для Касталии, но и для всей страны. Правда, и ныне наш праздник время от времени посещают представители правительства, но как правило – это скучающие гости. Присылают своих посланцев и некоторые города и сословия, но по окончании торжественного акта эти представители мирских властей уже не раз вежливо давали нам понять, что длительность празднества не позволяет многим городам послать своих послов, и не пора ли значительно сократить торжество, или же в будущем назначать его только раз в два или три года? Что ж, такой ход вещей, вернее, такой упадок мы не в силал остановить. И вполне возможно, что очень скоро там, за пределами Касталии, никто уже не будет понимать нашей Игры, а ежегодное торжество наше будет отмечаться раз в пять или десять лет, а то и вовсе никто не вспомнит о нем. Но чему мы в состоянии и обязаны воспрепятствовать – так это дискредитации и обесцениванию Игры на ее родине, в нашей Педагогической провинции. Здесь борьба наша имеет смысл и приводит все к новым и новым Победам. Каждый день мы видим, как юные ученики элиты, прежде без особого энтузиазма ходатайствовавшие о приеме на курсы Игры и закончившие их вполне прилично, однако без должного вдохновения, внезапно бывают захвачены самим духом Игры, ее интеллектуальными возможностями, ее благородными традициями, ее потрясающей душу силой и становятся страстными нашими поборниками и приверженцами. Во время Ludus sollemnis мы видим у себя именитых ученых, которые, как нам известно, в течение всего года погружены в труды и заботы и смотрят на нас, адептов Игры, свысока, посылая

нашему институту далеко не лучшие пожелания, но торжественный праздник наш, волшебство нашего искусства приносят им душевное облегчение, даруют новую молодость, возвышают их; укрепив свой дух, взволнованные и окрыленные в сердце своем, они покидают нас со словами почти пристыженной благодарности. Присмотримся на минуту и к средствам, имеющимся в нашем распоряжении, к мы увидим прежде всего богатейший и отличнейший аппарат, средоточием и сердцем которого является Архив Игры; последний благодарно используется нами всеми чуть ли не ежечасно, и мы, от Магистра и Архивариуса до последнего помощника, обязаны служить ему. Самое же дорогое и самое животворное, что у нас есть, – это исконный касталийский принцип отбора наилучших – элиты. Школы Касталии отбирают лучших учеников по всей стране и воспитывают их. И в Селении Игры мы также стремимся отобрать наилучших из способных к Игре, привязать их к себе и обучить с предельным совершенством. Наши курсы и семинары начинают посещать сотни учащихся, и многие расстаются с ними, не доучившись, но из лучших мы готовим подлинных адептов, мастеров своего дела; и каждый из вас знает, что в нашем искусстве, как и во всяком другом, нет предела для роста и что каждый из нас, войдя однажды в элиту, всю жизнь будет трудиться над дальнейшим развитием, совершенствованием, углублением себя самого и нашего искусства, не считаясь с тем, входит он в состав нашего аппарата должностных лиц или нет. Частенько мы слышим голоса, утверждающие, будто элита – роскошь, а посему, мол, не следует воспитывать большее число элитных мастеров, чем нужно для замещения должностей. На это заметим, что наши должностные лица существуют не ради самих себя, и далеко не всякий может быть чиновником, как, например, далеко не всякий хороший филолог может быть хорошим педагогом. Во всяком случае, мы, должностные лица, знаем и чувствуем очень хорошо, что репетиторы не просто наш резерв одаренных и опытных игроков, из числа которых мы пополняем свои ряды и получаем своих преемников. Я бы даже сказал, что это – побочная функция нашей элиты, хотя перед людьми несведущими мы эту функцию подчеркиваем, коль скоро речь заходит о смысле и праве на существование всего нашего института. Нет, мы вовсе не смотрим на репетиторов только как на будущих Магистров, руководителей курсов, служителей Архива, – они есть самоцель, их небольшой отряд и есть подлинная родина и будущность Игры; именно в них, в этих нескольких десятках голов и сердец, проигрываются ходы, варианты, взлеты Игры и ее диалоги с духом времени и обособившимися науками. Только здесь наша Игра играется полноценно и правильно, с полной отдачей сил, только здесь, в нашей элите, она самоцель и священное служение, только здесь она свободна от дилетантства, от ученого верхоглядства, от важничанья, а равно и от суеверия. Вам, вальдцельским репетиторам, вверено будущее нашей Игры. И если она – сердце, сокровеннейшая суть Касталии, то вы – самое сокровенное и живое в нашем Селении Игры, вы – соль Педагогической провинции, ее дух и ее вечная тревога. Не приходится опасаться, что число ваше будет чрезмерно велико, ваше рвение чрезмерно сильно, а страсть к великолепной Игре чересчур горяча; множьте их, нагнетайте их! Как для вас, так и для всех касталийцев существует по сути лишь одна-единственная опасность, перед которой мы все ежедневно, ежечасно должны быть начеку. Идея нашей Провинции и нашего Ордена зиждется на двух принципах: на объективности, правдолюбии в изысканиях и на пестовании медитативной мудрости и гармонии. Держать оба принципа в равновесии означает для нас быть мудрыми и достойными нашего Ордена. Мы любим науки, каждый свою, и все же знаем, что преданность науке не всегда способна уберечь человека от корысти, порочности и суеты, история знает немало тому примеров, и образ доктора Фауста не что иное, как литературная популяризация указанной опасности. В иные века искали спасения в слиянии интеллекта и религии, исследования и аскезы, их universitas litterarum управлялась теологией. Для нас медитация, многосложная йогическая практика есть то орудие, посредством которого мы стремимся заклясть зверя в нас самих и притаившегося в каждой науке дьявола. Но вы не хуже моего знаете, что и наша Игра имеет своего дьявола и что он способен толкнуть нас к бездушной виртуозности, к самодовольству, к артистическому тщеславию, к честолюбию, к стремлению захватить власть над другими и тем самым к злоупотреблению этой властью. Вот почему мы нуждаемся еще и в другом воспитании, помимо интеллектуального, вот почему мы подчинили себя морали Ордена; вовсе не ради того, чтобы нашу активную духовную жизнь превратить в мечтательную, душевно вегетативную, напротив, чтобы сохранить способность к высшим духовным взлетам. Нам не следует стремиться к бегству из vita activa в vita contemplativa 70 , но мы должны пребывать в бесконечных странствиях между ними и чувствовать себя дома одновременно и тут и там, должны жить в каждой из них».

70

Созерцательная жизнь (лат.).

Мы привели здесь слова Кнехта, записанные и сохраненные его учениками, ибо слова эти необыкновенно ярко выражают его взгляды на свою службу, во всяком случае в первые годы его магистерства. О выдающихся педагогических способностях Кнехта, которым он вначале сам поражался, говорит, между прочим, большое число дошедших до нас записей его лекций и выступлений. Высокий пост принес ему неожиданное и большое открытие: учить было чрезвычайно легко и доставляло ему огромную радость. Поистине это было неожиданно, до сих пор он никогда не мечтал о педагогическом поприще. Впрочем, как всем членам элиты, и ему в последние годы студенчества поручали чтение лекций; замещая кого-нибудь, он вел курсы Игры различных ступеней, чаще, правда, он играл для участников подобных курсов роль ассистента, но в ту пору свобода изысканий и предельная сосредоточенность на предмете его занятий были ему столь дороги и важны, что он, хотя и тогда уже был хорошим и любимым педагогом, смотрел на подобные поручения скорее как на нежелательную помеху. И наконец, в бенедиктинской обители он тоже вел курсы, имевшие, правда, сами по себе малое значение и еще меньшее для него самого: учение у отца Иакова 69 , знакомство с ним оттеснили тогда все остальное. Больше всего ему хотелось в то время быть хорошим учеником, воспринимать и впитывать в себя все преподносимое ему. Теперь же ученик сам превратился в учителя и, как таковой, справился с огромной задачей, вставшей перед ним сразу же после вступления на высокий пост: в борьбе за свой авторитет, за тождество личности и должности он победил.

69

Отец Иаков – стилизованный и идеализированный образ швейцарского историка Якоба Буркхардта (1818 – 1897).

Гессе не только много изучал труды Буркхардта, но и имел перед собой некий живой образ его личности; хотя он и не был непосредственно знаком с ним, но в годы юности в Базеле застал еще атмосферу «присутствия» знаменитого ученого, беседовал с людьми, лично его знавшими, слушал рассказы о нем и до конца жизни любил вставлять в дружеские письма обороты, заимствованные из обихода Буркхардта. В трудах Буркхардта Гессе привлекало соединение верности классическому гуманизму Гете и Шиллера с трагическим осознанием исторического развития.

При этом он сделал два открытия: он открыл для себя радость передавать другому интеллекту накопленные духовные богатства и при этом видеть, как последние преобразуются там в совершенно новые формы и излучения, то есть радость учить; и затем он открыл борьбу с неподатливой индивидуальностью студента или школьника, завоевание и сохранение авторитета и духовного руководства, то есть радость воспитывать. Он никогда не отделял одно от другого, и за все время своего магистерства не только подготовил большое число хороших и превосходных адептов Игры, но и личным примером, призывом, строгим своим долготерпением, обаянием своим и силой характера выявил в большей части своих учеников и развил то лучшее, на что они бывали способны.

Позволив себе забежать вперед, мы сообщим о приобретенном им при этом весьма характерном опыте.

Вначале он имел дело только с элитой, так сказать, верхним слоем своих учеников, со студентами и репетиторами, порой одного с ним возраста, и весьма искусными адептами Игры. Завоевав элиту, он осторожно и очень постепенно, от года к году, стал все меньше и меньше уделять eй времени и сил, покамест, в конце концов, ему не удалось почти целиком препоручить ее своим доверенным сотрудникам. Процесс этот длился годы, и от года к году Кнехт переходил со своими лекциями, курсами и упражнениями ко все более юным слоям учеников, и под конец он – что является чрезвычайной редкостью для Магистра Игры – стал вести начальные курсы для самых молодых, то есть для школяров, еще не студентов. При этом он обнаружил, что чем моложе и менее подготовленные попадались ему ученики, тем большую радость доставляло ему их обучение. Переход от этих младших и самых молодых к студентам, или даже к элите, бывал ему неприятен и стоил немалых усилий. Порой он испытывал желание возвратиться еще дальше и попытать свои силы в среде еще более юных, тех, кто не знал ни курсов, ни Игры; ему хотелось бы, например, в Эшгольце или в какой-нибудь другой из подготовительных школ преподавать маленьким мальчикам латынь, пение или алгебру, а ведь там царила куда менее интеллектуальная атмосфера, чем даже на начальных курсах Игры. Зато там имел бы дело с еще более податливыми к обучению, еще более восприимчивыми к воспитанию учениками, и преподавание и воспитание составляли бы там еще более неразрывное целое.

В последние два года своего магистерства он в письмах дважды называет себя «школьным учителем», как бы напоминая о том, что выражение «Magister Ludi», которое в ряде поколений означало в Касталии только «Магистр Игры», первоначально было попросту предикатом идеального учителя.

Об исполнении этих желаний, разумеется, не могло быть и речи, – то были мечты, подобно тому как человек в ненастный зимний день мечтает о голубом летнем небе. Для Кнехта были уже закрыты все пути, обязанности его определялись должностью, но поскольку должность в большой мере оставляла на его усмотрение, каким образом он намерен выполнять свои обязательства, то с течением лет – вначале он, пожалуй, не осознавал этого – его интерес постепенно все более устремлялся к воспитанию самых молодых из доступных ему возрастов. Чем старше он становился, тем сильней привлекала его к себе молодежь. По крайней мере, мы можем констатировать это сегодня. В то же время критическому наблюдателю стоило бы большого труда обнаружить в ведении магистерских дел что-либо от дилетантизма и произвола. К тому же сама должность вновь и вновь заставляла Магистра возвращаться к элите, даже в периоды, когда он полностью предоставлял ведение семинаров и Архива своим помощникам и «тени»; такие дела, как, например, ежегодные состязания и подготовка большой публичной Игры, всегда заставляли его поддерживать живую и повседневную связь с элитой. Шутя, он как-то сказал своему другу Фрицу: «История знавала государей, всю свою жизнь страдавших от неразделеиной любви к своим подданным. Душа их рвалась к землепашцам, пастухам, ремесленникам, учителям и ученикам, но как редко они видели их, вечно вокруг вертелись министры, военные, словно стеной отделяя их от народа. Так и Магистр: он рвется к людям, а видит только коллег, ему хочется посидеть с учениками и детьми, а видит он ученых и элиту».

Однако мы и впрямь чересчур забежали вперед, а потому вернемся к первому году магистерства Кнехта. После установления желаемых отношений с элитой ему, как доброму и все же зоркому хозяину, следовало заручиться поддержкой служителей Архива, уделить внимание канцелярии, определить ее место в общей структуре: к тому же непрерывно поступала обширнейшая корреспонденция, а заседания и циркуляры Верховной Коллегии постоянно призывали его к решению все новых задач и выполнению все новых обязанностей, понимание и правильное определение очередности которых требовало от новичка немалых усилий. Причем нередко заниматься приходилось вопросами, в решении которых были заинтересованы самые разные факультеты Педагогической провинции, склонные и завидовать друг другу, например, вопросами компетенции; и только постепенно, со все возраставшим восхищением, он познавал таинственную и могучую силу Ордена – этой живой души касталийского государства и бдительного стража его конституции.