Игра в кино
Шрифт:
Женя умел и любил работать красиво, с западным шиком, его служебная машина была (в те годы!) оборудована радиотелефоном, работавшим через милицейский коммутатор. И вообще, несмотря на разнос у Павленка, настроение у нас было в тот солнечный день замечательное. Разве не запрещал Кириленко «Несовершеннолетних»? Но Роговой тогда бросился к Шумилину, Шумилин тут же показал фильм Щелокову, а Щелоков Брежневу и – все, картина вышла, стала популярна. Правда, у фильма «Ошибки юности» не было таких высоких консультантов и покровителей, но Фрумин верил в свою звезду, он был везунчик, которого родители наградили талантом, а судьба – удачей. И это не просто слова – история его поступления во ВГИК тому доказательство.
Уже тогда, когда во ВГИК поступал я, то есть в 1960-м, туда практически не принимали евреев. Я это знаю достоверно не только
– Ты что себе позволяешь? Ты знаешь, что я мог принять на курс только одного еврея? Но неужели ты думаешь, что, кроме тебя, не было талантливых евреев-абитуриентов? Было двадцать! Если я выбрал тебя, ты обязан учиться за них за всех! Ты понял?
Но к тому времени, когда поступал во ВГИК Боря Фрумин, то есть лет через десять после меня, там уже не было ни Ромма, ни Габриловича, ни Маневича. Фрумин поступал к Сергею Аполлинариевичу Герасимову – «крестному отцу» послевоенного советского кино, Шолохову, Твардовскому и Фадееву советского киноискусства, идейному предводителю Союза кинематографистов, учителю Бондарчука, Кулиджанова и всех остальных столпов советского киноэкрана тех лет. На первой актовой лекции для всех новопоступивших в 1960 году студентов Сергей Аполлинариевич, поглаживая дынеобразную лысину, сказал со сцены своим характерным окающим басом:
– Вы должны осознать отчетливо и ясно: с этого дня вы становитесь борцами идейного фронта и помощниками партии в идеологической борьбе!!!
Я помню это дословно, потому что именно на этой фразе прекратил эту лекцию записывать – то была сплошная демагогия из передовиц советских газет, которыми я объелся, работая в республиканской партийной газете «Бакинский рабочий». И только много позже, уже во ВГИКе, от своих друзей – учеников Герасимова я узнал, что Сергей Аполлинариевич не так-то прост и далеко не партийный ортодокс и демагог. Но откуда вгиковскому начальству было знать об этом? В тот год, когда Фрумин поступал во ВГИК, Сергей Аполлинариевич провел предварительное прослушивание и творческие экзамены абитуриентов, передал ректору ВГИКа список отобранных им для своей мастерской студентов и уехал на курорт. А во ВГИК вернулся к первому занятию в первый четверг сентября. И, войдя в свою аудиторию, не обнаружил в ней Фрумина. Все остальные студенты из переданного им ректору списка были, а Фрумина не было. Сергей Аполлинариевич повернулся, вышел из аудитории, спустился на первый этаж в кабинет ректора ВГИКа и сказал:
– А где Фрумин?
– Фрумин? Это который из Риги, что ли? – спросил ректор.
– Это который из моего списка, – сказал Герасимов.
– К сожалению, он провалил экзамен по истории, – развел руками ректор.
– Понятно, – округляя «о», сказал Сергей Аполлинариевич, он знал эту функцию кафедры истории КПСС срезать на экзаменах по истории всех неугодных партийному руководству абитуриентов. – Значит, так. Пока этот Фрумин не будет сидеть в моей мастерской, я во ВГИКе не появлюсь. До свидания.
И действительно уехал из ВГИКа!
Что тут поднялось! Уже через час родители Фрумина получили в Риге телеграмму-молнию:
«БОРИСУ ФРУМИНУ. ПРОВЕРКА РАБОТЫ ПРИЕМНОЙ КОМИССИИ ВЫЯВИЛА НЕТОЧНОСТЬ В ОЦЕНКЕ ВАШИХ ЗНАНИЙ ИСТОРИИ. ПРОСИМ СРОЧНО ПРИЛЕТЕТЬ ДЛЯ ПЕРЕСДАЧИ ЭКЗАМЕНА. ВЫЛЕТ ПОДТВЕРДИТЕ. РЕКТОРАТ ВГИКА».
Двадцатилетний Фрумин прилетел в Москву, и прямо на кафедре истории КПСС ему устроили повторный «экзамен», живо поставили «пять» и зачислили во ВГИК, в мастерскую Герасимова.
Я думаю, что и теперь, в конфликте с Ленинградским обкомом, Павленком и Госкино, Борис втайне рассчитывал на поддержку своего учителя – ведь Герасимов был знаменит в киношных кругах не только своими фильмами, но и тем, что всегда выручал своих учеников из самых сложных конфликтов с партийным руководством.
– Все будет о’кей! – говорил Фрумин. – Главное – закончить картину!
И вместо косметических, в угоду начальству поправок поправлял то, что хотел так или иначе поправить, дожать и улучшить, уверяя актеров, редакторов и автора, что «все будет о’кей!».
И действительно, все было «о’кей» в тот день – светило солнце, точно по расписанию ходили самолеты, лихо и, как говорил Фрумин, «замечательно» Жданько и Неелова переозвучили какие-то реплики, и мы со Стасом вернулись вечерним самолетом в Москву, я отвез его из Внуково на Арбат и оставил у подъезда дома, где он жил с Валей Малявиной.
И в эту ночь его не стало.
Я не знаю, что установило следствие и что много позже, на суде, говорила Валя Малявина – меня к этому времени уже не было в СССР. Но я помню, что говорила назавтра после трагедии вся театральная Москва. Что ночью Стас и Валя изрядно выпили и, занимаясь любовью, Валя шутя приставила нож к груди Стаса и чуть нажала, спрашивая:
– Больно?
– Нет, не больно…
Валя нажала еще:
– Больно?
– Нет, не больно…
Валя нажала еще, но и Стас был крепкий, как я уже говорил, орешек.
– Нет, не больно!
Спьяну она дожала до сердца.
А когда он захрипел, с испугу выдернула нож и позвонила в «Скорую».
«Скорая», говорили, приехала через сорок минут и сказала, что если бы Валя не выдернула нож, то они бы успели Стаса спасти.
Фильм «Ошибки юности» не спасли от начальственного гнева даже объединенные усилия Сергея Аполлинариевича Герасимова, Марлена Мартыновича Хуциева и других корифеев советского кино. Он был запрещен и даже арестован – по распоряжению Смольного сотрудники питерского КГБ приехали на студию и изъяли не только финальную копию картины, но и все негативные и позитивные пленки и даже шумовую «магнитку» – отдельную пленку, на которой записывают звуки шагов, свист ветра, скрип двери. А Борис Николаевич Павленок издал приказ по Госкино СССР: лишить режиссера Бориса Фрумина права работы в кинематографе. Чтобы уже никакая студия – даже самая провинциальная, Ханты-Удмуртская, – не могла дать ему работу. И потому когда в ноябре 1978 года я оказался с потоком еврейских эмигрантов в Ладисподи под Римом, Боря Фрумин с женой Наташей прибыли туда вслед за мной с разрывом в несколько дней. И мы вместе гуляли по Риму, вместе давали интервью о нашем убитом фильме итальянскому журналу «Сеттимонате» и почти вместе прибыли в Нью-Йорк, чтобы продолжить тут игру в кино – игру на чужом поле.
2. В Америке
«А как вам было в начале эмиграции?» – этот вопрос мне задают регулярно, почти во всех интервью и встречах с читателями или просто с бывшими российскими друзьями. И я отвечаю честно и грубо: «Херово!» Потому что только этим крепким словом можно передать то состояние удара о жесткую реальность эмиграции в абсолютно чужую страну. Все предыдущее – борьба с «Софьей Власьевной» за право выезда, прощание с друзьями, родственниками и возлюбленными, ликвидация всего нажитого – книг, домашнего скарба, интимных и рабочих связей и кое-как наладившегося к сорока годам быта – все это, повторяю, имело некий азартный и отчаянный характер, родственный эйфории подготовки к полету в космос. Да, были проблемы и переживания – выпустят или не выпустят? – но разве не через то же проходят космонавты? И вылет из Москвы в Вену, и дорога через пол-Европы, и пять месяцев ожидания в Италии разрешения на въезд в США – это тоже было сродни полету. Пусть на нищенском, по западным стандартам, рационе пособия от ХИАСа, организации, вот уже больше ста лет помогающей евреям-эмигрантам, но все равно – мы летели вперед, в будущее, в сказочную страну Америку! И этот полет был прекрасен!