Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
Тяжелый пакет с продуктами нехорошо кренился набок в руках у Мэри. Она с трудом донесла его до багажника — тот замер с открытой крышкой, как птенец, разинувший рот в ожидании червяка. Хозяйка лавочки, скрестив руки на груди, смотрела с крыльца. Других покупателей у нее не было. Ветер подметал сентябрьские листья на дороге.
— У меня детские наборы есть. — Мэри вздрогнула; в здешней отгороженной тишине голос прозвучал неожиданно громко. — С трансформерами. Возьмете?
— А... зачем? — неловко
— Да бросьте, — легко сказала хозяйка. — Здесь-то... — Она нырнула в темноту дверного проема, вынесла две яркие картонные коробки. — Из морозилки, — сказала она. — Годность до следующего августа, вы не беспокойтесь.
Мэри взяла. Молча. Что тут скажешь.
— Моя спряталась, — сообщила хозяйка. — К августу небось не останется вовсе никого.
Дверь машины Мэри нервно хлопнула. Она боялась думать о том, что застанет дома. Нельзя было оставлять Тима на целых полтора часа, но кончилась вся еда, а взять мальчика с собой...
Она передернула плечами. Отберут на первом же перекрестке. Отведут во «временное убежище». Но в убежищах — куча детей. Все, что остались.
А дети играют в игры.
Раз-два-три-четыре-пять...
Сначала взрослые улыбались, когда проходили мимо играющей на площадках детворы и слышали позабытые с детства ритуальные фразы. Вроде: «кто не спрятался — я не виноват». Или «кто придумал — тот и галит». Или еще: «туки-туки, я тебя застукал!»
Ритуальные фразы.
Нафталином пахнущие считалки.
И дети, невидимой рукой вырванные из своей виртуальной действительности, выброшенные на улицу, в волны солнечного света и ветра, играть — под теми же платанами и тополями, у стволов которых замирали, считая вслух, их бабушки и дедушки. Как в прежние времена, матери кричали с балкона:
— Винсент, домой! Тесс, сколько можно!
Я иду искать...
В той книге это называлось «игровой терапией». Сейчас все говорили о прятках как о вирусе, о заразной болезни, вспыхнувшей среди бездомных и приютских и потом уж перекинувшейся каким-то образом на благополучных детей. Но Мэри помнила — да все помнили — ту синюю книжку с улыбающимся ребенком на обложке. Книга по детской психологии. Их выпускали в изобилии, с единственной, кажется, целью — приглушить чувство вины, возникающее порой у родителей.
«Верните их в детство, — предлагала книга. — Научите их играть по-настоящему». Мэри зачиталась тогда. Доктор Скотт писал, что забытые детские игры: прятки, жмурки, кошки-мышки и бог знает, что еще (ляпы, вспоминала Мэри, и «ковбои-индейцы», и «третий лишний») — все они идут из древности, где были созданы, чтобы восстановить природное равновесие в душе человека, симметрию между его сущностью и природой.
Когда полиция пришла за доктором Скоттом, его не было. И не было никаких следов. И даже в газетах не писали: «исчез» или «скрылся». Писали: «спрятался».
Книга дала воспитанию новое течение. Заразное, как все новые течения. Дети играли запоем, с утра до ночи. Но почему-то только в одну игру.
В прятки.
Мэри вдруг вспомнила, что забыла купить кофе. Впрочем, бог с ним. Спать по ночам она и так не может. Ей вдруг показалось, что Тим ее зовет,
Но, может, он и не звал ее; сидел, как обычно, сосредоточенный и бледный, отстреливал монстров в компьютере. Зачем ему мать?
Пропадать они начали не сразу. Взрослые грешили на привычное: на отлученного от ребенка отца, на педофилов, похитителей детей.
И матери кричали с балконов пронзительно и безнадежно, как чайки над погибшим кораблем.
Постепенно становилось ясно: детей не похищают. Они не сбегают. Они просто прячутся.
И никто не может их найти.
Прятки захватывали все больше территории; количество детей на земле сократилось втрое, пока родители стояли, разинув рты. Тогда спохватились. Стали запирать дома. Не отпускать. Взрослые не стеснялись выпотрошить душу сына или дочери, извлечь самый жуткий страх и этим страхом упрочить запрет.
Подите запретите ребенку играть.
Вот когда поняли — не запретят, когда увидели, что дети стали играть с еще большей увлеченностью, со слезами, с отчаянием, подкрепленным извечной ненавистью к родителям, что прятки превратились в священный ритуал, — вот тогда уже власти стали принимать меры. Детей отбирали у матерей. Отвозили во «временные убежища», где за ними, не смыкая глаз, следили надзиратели. Ходили слухи, что детей там пичкали снотворным — пока спят, не играют.
Но Мэри была начеку. Ночью схватила Тима, на заднем сиденье, под одеялами, отвезла за город. Теперь они жили вдвоем, в доме, который лес так хорошо скрывал от чужих глаз: не знаешь — не найдешь. Дом со стегаными покрывалами, с запахом древней полировки и старости был когда-то маминым. Мэри думала — одному мальчику играть будет не с кем. Тим не спрячется от нее, как его сестра.
Сью Энн, когда началась эпидемия, исполнилось четырнадцать, и в детские игры ей играть не пристало. Сью Энн, ее доченька, невозможный ребенок. Они банально и вечно не терпели друг друга, просто потому что были — мать и дочь, запертые в одной семье. Сью Энн, казалось, подмечала каждую ошибку Мэри и складывала в копилку предлогов, необходимых, чтоб оправданно злиться на мать. И Тим, и развод — все шло в эту копилку.
Но Мэри не думала, что девочка станет играть в прятки.
Пока не услышала, как в протяжную, уже обретшую роковые нотки считалку вплетается голос Сью Энн. Выбежала — сердце будто вперед выскочило из груди, кубарем скатилось по ступенькам крыльца — но не успела. Сью Энн спряталась.
Кто-то из взрослых, чтобы отвратить ребятишек от игры, придумал кое-что поумнее: заронил в воображение детей несколько зернышек страха, которые тотчас разрослись в огромную и жуткую, с острыми когтями, тень на стене — Прятошника. Он приходил за играющими детьми и забирал их; и чем лучше прятался ребенок, тем вернее находил его Прятошник. Находил и съедал или делал что похуже — зависело от рассказчика. Но дети — те еще революционеры; скоро они переписали историю: будто Прятошник добрый, будто он приходит, чтобы освободить их от власти тиранов, неизвестно кем посаженных на домашний трон. Чтобы увести их от ругающихся, разводящихся, совершенствующихся, сублимирующих родителей.