Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
«Топор-топор, сиди как вор, не выглядывай во двор!»
Как всегда в таких случаях, Мэри еле удерживалась, чтоб не захихикать.
Она слышала дыхание Донни, могла даже почувствовать его, оно пахло банановой жвачкой.
Дыхание смерти.
Мэри все поняла. И знала так же верно, как Донни знал, где ее искать: то же самое чувствуют сейчас взрослые по всей земле, нелепо свернувшиеся под кроватью, залезшие на антресоли, не дышащие за шторой.
Она узнала наконец, что хотела. Куда Прятошник уводил детей. И зачем.
Если это Апокалипсис, то он совсем не страшный.
«Я свободна», — подумала Мэри.
В следующую секунду она уже ни о чем не думала.
Восьмилетняя Мэри Макгиннис не выдержала и прыснула; выскочила из шкафа и помчалась вниз — кисточки на белых гольфах отчаянно трепыхались — быстро-быстро, так, чтобы не дать Донни первому хлопнуть ладонью по косяку и прокричать:
— Туки-туки, я тебя застукал!
Помню, я бродила по книжному магазину — и придумался такой вот рассказ. Я вообще очень люблю ходить между полками, заглядывать наугад в чужие тексты, читать аннотации, потихоньку пропитываясь книжным духом. Наверное, продавцы меня не любят: приду, послоняюсь, получу свою дозу вдохновения — и на выход. А вдохновение у нас пока бесплатное.
Про финал этого рассказа мне говорили разное. Кто-то решил, что это такой своеобразный конец света. Мне же больше нравится думать, что Мэри, когда она сдается и практически возвращается в детство, открывает дверь в мир, который раньше ей был недоступен. Может, это тоже имеет отношение к вдохновению. А может, и нет...
В город Жозеф прилетел без багажа.
Он мог не прилететь вообще — едва успел на свой транзитный самолет. А все потому, что дома бастовали кофейные автоматы. Он пытался узнать в справочном, как связаны кофейные автоматы и задержка рейса, но ничего путного там не сказали. С тех пор как у автоматов появился профсоюз, сладу с ними не стало.
Городская управа, куда ему следовало отправиться, находилась по трем разным адресам.
Главное здание было по Старых Фронтовиков. Жозеф посмотрел в карту и нахмурился. Улица Фронтовых Бригад в плане имелась. Улица Старых Большевиков — тоже. Но вот среднего между этими двумя...
В гостинице ему сказали, что они лично не знают, но вот от вокзала ходят маршрутки.
— Ходят прямо к управе? — уточнил он.
— А вы там спросите, — сказали ему.
Он спрашивал, но в ответ ему только недоуменно пожимали плечами. Он отчаялся, и ему очень хотелось кофе; и он пошел уже по направлению к забегаловке, когда какая-то старушка начала вдруг многословно рассказывать, где эти Старые Фронтовики. Покосился на бабушку — не наткнулся ли вдруг на «помощницу»? Но снежный туман прянул в лицо, и бабуля растворилась.
Жозеф сел на указанную маршрутку. Окна ее плотно и непроглядно замерзли, и, хоть за бортом еще брезжил день, в пахнущем бензином салоне стояли сумерки. На стене под шторкой он увидел объявление: «Тише скажешь — дальше будешь». Машинально попробовал
Он давно уж забыл эту страну и недоумевал — почему именно его послали. Он и задания не понимал, если честно. Кто-то потерялся в хитро сложенном сплетении реального и «другого» города, незаметно сложились два расхристанных лабиринта — и вот, пожалуйста, теперь он едет в управу города, которого не видел с дальнего советского детства. Ему почему-то казалось, что, скажем, в Берлине такой инцидент был бы невозможен, что там чертежи «заднего» города только повторяют и преувеличивают — как всегда бывает с «задними» — четкую планировку и бюргерскую устойчивость города настоящего.
Само собой, в Париже о такой четкости говорить не приходилось. Это с виду кажется, что «звездчатый» город построен не абы как, а попробуй, не будучи «из района», пройти два квартала и не свернуть в ненужный тебе переулок.
Именно поэтому, видимо, здешний откровенный бордель не пугал Жозефа.
Улицы были закупорены. Пробки — новая болезнь городов. Мало приятного — опоздания, нервы, общий городской склероз. Здесь их, видно, не лечили вообще.
Когда Жозеф попытался спросить, где ему выходить, ответом было общее молчание. Все будто спали, сдвинув лица в воротники, прикрывшись сползшими на глаза шапками. Ему вдруг показалось, что в маршрутке нет никого живого, и стало не по себе.
Вышел он опять в снежно-белый, предновогодний день. Разнотекущему времени его давно научили не удивляться.
В здание Управы он попал только с третьего раза, зато его сразу провели к первому лицу города. Лицо города было округлое, с двумя подбородками и голосом-трубой, что мог бы вещать из тарелок-репродукторов.
— Дело в памяти, — сказал голова. — Человек заплутал в памяти, только и всего. Потому вас и позвали.
Жозеф отказывался понимать, какое отношение он имеет к памяти.
Они одновременно наклонились: Жозеф полез в портфель за бумагами, голова — в стол за бутылкой.
Чокнулись, выпили, крякнули.
— Значит, вы уже работали с Лабиринтом?
Жозеф поднял брови: неужто кто-то, имеющий отношение к «внутреннему» городу, там не работал?
— Гадость, — поморщился голова. — Ключница водку делала.
Фраза про ключницу показалась странно знакомой.
— С эмигрантами беда, — вздохнул голова. — А край у нас унылый, много уезжает... Я говорю — начинаешь новую жизнь, не тащи старую... Так нет ведь! Сундуками гребут!
Он глотнул водки, выдохнул со звуком, занюхал с таким смаком, что Жозефу стало завидно. Он подумал о русской душе.
— Это вам не бабушкин хрусталь. Воспоминания — они ж цепкие, прорастают. А Лабиринту одна радость...