Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
Симона пытается придумать систему, но не получается.
Внезапно и беспощадно, как сильный болевой спазм, на нее накатывает осознание бесполезности всего, что она делает. Такие спазмы надо пересидеть, переждать. Взять себя в руки и снова сосредоточить внимание на каждом отдельном шаге, так не увидишь смерть до последнего момента, а увидишь — не успеешь испугаться. Здесь всего боишься, даже слов. «Тиф», «акция» — страшные слова, и «снег» — никогда бы не подумала, что можно так ненавидеть зиму.
— Перспектива, — напевает Ривеле и высовывает язык над желтым бланком. В последнее время она рисует дороги — широкие проселочные, мощеные городские, тонкие тропинки, ведущие невесть куда между скал... — Перс-пек... дерьмо! Уй... простите, воспитательница. Да ну, не получается.
Трет губы кулачком, хмурит брови, всматриваясь в бумагу.
— Где же не получается? Все здесь хорошо...
— Да нет, — с досадой отмахивается Рива. — Не получается... ну это... вывести за пределы листа... ну, как вы сказали... ладно, ладно, я сама.
Давид совсем не может спать; и не может, когда Симона уходит и когда она убирает руку. Она не отдала Давида в больницу и теперь думает — зря, но других отдавала — а толку? Она сидит, слушает кашель, уже непосильный для его груди, и думает, что совсем забыла, как молиться. Под утро ему становится чуть лучше. Ривеле трогает ее за плечо:
— Пойдите поспите, что ли. А я посижу. Мне спать не хочется...
Симона просыпается и, не в силах открыть глаза, прислушивается к тихому разговору. Голос Давида почти не слышен.
— Ну, не знаю... А если лошадь, ты с нее не упадешь? Может сбросить и убежать... Дурак, ты водить не умеешь... Давай лучше... не, не, смотри, вот трамвай... ну чего сразу — не похоже? Вот... и водитель... и лошадь тоже тогда будет, подожди, сейчас...
Когда Симона просыпается, темнота в бараке уже светлеет. Рива спит, съежившись, на кровати Давида. А самого его нет. Симона кидается к девочке, расталкивает:
— Где Давид?
Та недоуменно щурится:
— Уехал.
— Как уехал?
— На трамвае...
Симона выпускает ее руку, потерянно оглядывает комнату. Ну да — она же сама завернула ребенка в одеяло и сбегала за сыном старого Якова... И они уложили мальчика прямо у стены дома, как всех, тихо — зачем детям видеть?
Вот только почему все помнится так смутно, будто через тяжкий сон? Будто она это — придумала? А на стене — новый рисунок: людный, яркий город; и от остановки отходит трамвай с красными боками.
Со странным облегчением Симона понимает, что все-таки сходит с ума.
Завтра. Она проверила все, по нескольку
Завтра. У Симоны подкашиваются ноги; она садится на мостовую. Двадцатилетняя Сима Шапиро, которую родители сперва пытались отговорить от Колледжа искусств (знаем мы это ваше искусство), а потом едва не прокляли, когда она осталась одна в чужом городе (да брось, мать, в конце концов, дочка уже взрослая...). Кто-то поднимает ее, встряхивает грубо, кто-то черно-серый и безликий; сам он, наверное, сделал это механически, не обратив особого внимания.
Дома она выкладывает добытые бланки и карандаши.
— Зеленый! — кидается к столу Вильма, узрев сокровище. — Чур, мой, чур, я первая!
Когда дети засыпают и лишь Рива сидит над желтоватым листом бумаги, высунув язык, Симона собирает рисунки в папку, тщательно упаковывает карандаши, угольки, драгоценную баночку гуаши. Укладывает сиротский скарб в деревянные чемоданы.
И без сил, тихо опускается рядом, на деревянный ящик, приспособленный под стул.
— Ой, воспитательница, что с вами? — пугается Рива. — Вы, что ли, заболели?
— Нет, — качает головой она. — Нет. Устала просто. Ты... рисуй, деточка.
Ночью Симона спит; больше все равно делать нечего. Ей снятся яркие луга с желто-синей травой; огромные бабочки порхают над цветами в едва заштрихованных лучах солнца. Ветер тихо раскачивает качели с вырезанным из бумаги сиденьем. Вдалеке крутится нарисованное углем чертово колесо.
Ее будит Рива. Трясет за рукав:
— Учительница!
— А? Что? — Симона мгновенно просыпается, садится. Глубокое, промерзшее утро — или еще ночь? Откуда им знать; может, солнце вовсе раздумало подыматься.
— У меня получилось! — Ривеле едва не подпрыгивает на месте, и сейчас ясно, что ей тринадцать и никак не больше. — Получилось, что вы говорили! Перспектива!
Только тогда она видит дорогу — обыкновенную, желто-сероватую, в неровном обрамлении чуть пожухшей летней травы. Дорога берет начало на желтоватом бланке — и выходит за пределы листа, простирается, пронзая стену барака, куда-то далеко, за каменную ограду гетто, увитую проволокой... под солнце.
Ну вот, думает Симона. Ну вот.
Рива хватает ее за руку, по-детски сильно цепляясь тонкими пальцами.
— А куда она? — шепотом спрашивает Симона.
— Какая разница? Пойдемте уже…
— Быстренько одевайтесь, быстро, быстро, не копаемся! Рива, причеши Вильму... Все-все, вот он, вот он, твой бантик... Так, все взяли, ничего не забыли? Стойте тихонько, я считаю! Томаш, давай руку, Сонечка, и ты... Ну, все.
Идем...