Игра в классики
Шрифт:
– Именно так все было? – сказал Оливейра.
– Ну да, – сказала Хекрептен. – Разве не слышишь, я рассказываю Талите?
– Это совершенно разные вещи.
– Опять за свое.
– Ну вот, – сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. – Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.
– А это не так, разумеется, – сказал Тревелер. – Подумаешь, новость.
– Повторенье – мать ученья.
– Ты готов повторять все, что против других.
– Господь ниспослал меня на ваш город, – сказал Оливейра.
– А если
– Пощипываю вас, чтобы не дремали, – сказал Оливейра.
– У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.
– Я люблю, – сказал Оливейра, – чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?
– Кто о чем, а Орасио о своем, – сказала Хекрептен. – Не слушай его, Тревелер.
– Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем, что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга, поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени нужно, сколько умения… Но тут – бац! – по радио говорят, что генерал Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. «Наконец что-то серьезное», – решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я, потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно как жабенка поймать на ладонь. А сегодня… Подумай, несмотря на стужу, мне кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я… Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.
– Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, – сказал Тревелер. – Насчет радуги – это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и дай жить другим, приятель.
– Ну, поигрался – и хватит, поднимай шкаф с постели, – сказала Хекрептен.
– Видишь? – сказал Оливейра.
– Вижу, – согласился Тревелер.
– Quod erat demostrandum [ 206 ], старик.
– Quod erat, – сказал Тревелер.
– А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.
206
Что и требовалось доказать (лат.).
– Как это? – сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь, достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.
– Не нервничай, – посоветовал Тревелер. – Повернись тихонько и протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину… Ну, что я говорил? Готово.
Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и переговаривались со служанкой.
– Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, – сказала Талита, почувствовав себя в шляпе более уверенно. – Держите крепче доски, это не трудно.
– Будешь бросать? – сказал Оливейра. – Не попадешь, я уверен.
– Пусть попробует, – сказал Тревелер. – Но если кулек упадет не в комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо, этой мерзкой сове Гутуззо.
– Ах, тебе она тоже не нравится, – сказал Оливейра. – Очень рад, потому что я ее не выношу. А ты, Талита?
– Я бы все-таки хотела бросить кулек, – сказала Талита.
– Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.
– Оливейра прав, – сказал Тревелер. – Как бы не испортить все под конец, столько труда вложили.
– Но мне ужасно жарко, – сказала Талита. – И я хочу вернуться, Ману.
– Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты шлешь мне письма из Мату-Гросу.
– Это он из-за травы так говорит, – пояснил Оливейра Хекрептен, которая стояла и смотрела на опрокинутый шкаф.
– Долго еще играть собираетесь? – спросила Хекрептен.
– Недолго, – сказал Оливейра.
– А, – сказала Хекрептен. – Ну, тогда ничего. Талита уже достала кулечек из кармана халата и теперь примеривалась, раскачивая рукой. Доски под ней задрожали, и Тревелер с Оливейрой вцепились в них что было сил. Рука, видно, устала, и Талита потрясла ею, не отрывая другой руки от доски.
– Не делай глупостей, – сказал Оливейра. – Спокойнее. Ты меня слышишь? Спокойнее.
– Держи! – крикнула Талита.
– Спокойнее, ты свалишься!
– Пускай! – крикнула Талита и бросила кулек. Кулек влетел в окно, шмякнулся о шкаф, и все рассыпалось по комнате.
– Великолепно, – сказал Тревелер, глядевший на Талиту так, словно желал удержать ее на мостике одной лишь силой взгляда. – Превосходно, дорогая. Говоря яснее – невероятно. Вот и demostrandum.
Мостик постепенно успокаивался. Талита взялась за доски обеими руками и нагнула голову. Теперь Оливейра видел только шляпу да волосы, рассыпавшиеся по плечам. Он поднял глаза и поглядел на Тревелера.
– Так полагаешь, – сказал он. – Я тоже считаю, что яснее невероятно.
«Наконец-то, – подумала Талита, глядя на плитку мостовой, на тротуар. – Что угодно, только не торчать между двух окон».
– Ты можешь сделать одно из двух, – сказал Тревелер. – Продолжать двигаться вперед, что легче, и войти к Оливейре или пятиться назад, что труднее, но зато минуешь лестницы и не надо будет идти через улицу.
– Лучше сюда, бедняжка, – сказала Хекрептен. – У нее все лицо в поту.
– Ну чистые дети или психи, – сказал Оливейра.
– Погодите, я передохну минутку, – сказала Талита. – у меня, по-моему, голова кружится.
Оливейра налег грудью на окно и протянул ей руку. Талите оставалось продвинуться всего на полметра, чтобы дотянуться до него.
– Настоящий кабальеро, – сказал Тревелер. – Сразу видно, читал правила поведения в обществе профессора Майданы. Одним словом, граф. Не промахнись, Талита!
– Это он от мороза, – сказал Оливейра. – Отдохни немножко, Талита, и последний бросок. А на него внимания не обращай, известное дело, в мороз, перед тем как заснуть беспробудным сном, всегда бредят.