Игрушка для хищника
Шрифт:
Ну, — не верю я в такие расклады!
Всегда — чем выше вершина, — тем жутче пропасть, в которую с нее слетишь!
Но — хрен с ней, с пропастью. За это я готов сто раз разбиваться потом на части. Вот за одно это. И за взгляд ее сумасшедший. Не просто в душу проникающий, а ласкающий ее, распахнутую перед ней этими глазами.
Глава 15
Она раскрывалась под моими руками. Превращалась из птенчика, — пусть и довольно сильного, взрослого, — в женщину.
Черт,
И я, как завороженный, не мог оторвать от этого… Не глаз, не души, — самого себя.
— Артур? — вытравливаю с себя, как и всегда в эти дни, весь отвратный налет чужого мира, — того, что там, за стенами нашего, настоящего. А она, — мой смешной малыш, — после всего, что между нами, стучится в душ ко мне.
— Да, маленькая, — наверно, в каждом человеке живет оборотень, сбрасывающий свою внешнюю шкуру при определенных обстоятельствах. Я свои обстоятельства нашел, — вот они, — глаза бездонной серой краски с переливами и голосок этот, — мягкий, нежный, игривый. Даже голос меняется, — тут же становится хриплым и каким-то… Нежным, блядь?
— А я в твоем доме — в гостях, или… — мнется на пороге, переступая с ноги на ногу, а у меня уже рвет крышу. Рука сама дергается схватить и притянуть к себе. И на хрен все разговоры, — я хочу слышать, как бьется ее сердце у меня под кожей, когда, накрыв губами, вытягиваю ее дыхание, — и никаких ты-я уже не остается. Но малышка пришла поговорить, — значит, для нее что-то важно. И я вздыхаю и сдерживаюсь, одергивая уже дернувшуюся руку.
— Или, малыш, — вздергиваю бровь. С чего бы?
— Значит, я тоже могу установить свое правило для этого дома?
Ох, если бы ты знала, сколько ты всего можешь! Сколько власти надо мной в твоих крошечных нежных ручонках! У самого над собой столько нет. Ты же все можешь теперь. Даже спалить меня целиком на хрен вместе с этим домом.
— Можешь, конечно, малыш.
— Тогда — новое правило! — ликует, а губы закусывает и глазами начинает стрелять. — Когда ты дома, душ мы принимаем вместе!
Не двигаюсь, только смотрю на нее сумасшедшим взглядом и чувствую, как дергается мое тело.
Медленно снимает с себя шорты, трусики, и, с этими своими глазами сумасшедшими, в которых отражается все то, чего нет и не было никогда во мне, но теперь, вместе с ней вдруг откуда-то появилось, переступает ко мне через бортик.
Вода хлещет по нам обоим, — но она будто не замечает. И я даже не дергаюсь, чувствуя, как именно от этих глаз окончательно облазит та моя шкура, которой не содрать с себя ни мочалкой, ни наждаком.
Руку мою к себе притягивает, ладонь раскрытую к губами прижимает, и от ее вздоха в этот момент я сам внутренне сто раз кончаю, — и опять не верю, что все это — со мной, по-настоящему. И как будто спиралью какой-то несусветной меня в нее вкручивает, —
— Света, — хриплю, внутри все пересыхает, — и никакая вода не поможет, ничего, — кроме нее. Я без глаз этих, без ее дыхания, — растрескавшаяся пустыня, — и теперь даже не понимаю, как эта пустыня могла что-то делать, говорить и двигаться. Никак.
Рывком на себя, впечатываясь в губы, ловя ее тонкий вздох, как сумасшедший дрожа всем внутри от ее закрывшихся тут же в блаженстве глаз, от дыхания этого с легкими стонами.
Так не бывает. Я каждый раз — не верю. Не понимаю, что все это — настоящее, со мной. Каждый миг проснуться боюсь.
И хочу проснуться вместе с этим. Проснуться, пока не втянулся окончательно. Потому что потом уже не смогу. Потом это пробуждение меня размажет на хрен.
Зарываюсь в волосы, втягиваю ее аромат и собственный животворящий воздух. Каждый раз надышаться не могу, напиться ею, — и всегда, как в последний, — жадно, лихорадочно, до одури.
До сих пор не верю, что она тянется ко мне, что вот так вообще тянуться ко мне может, за что? Как?
И скручивает, — каждый раз скручивает от этой, мать ее, невозможности.
— Света, — впиваюсь в бедра руками, подтягивая вверх, к себе.
— Почему никогда не говоришь, что я — твоя, — руками лихорадочно по мокрым перепутанным волосам.
Да, ни разу — с той самой нашей первой ночи. А я… Сколько раз хочу это сделать, сколько раз назвать своей, но даже в мыслях не получается! Не моя, — знаю, что не моя, и не будет это сокровище никогда моим! Не может быть.
— Скажи… Скажи, Артур, — лицо мое руками обхватывает, глаза ее по моим так лихорадочно бегают, как будто весь мир сейчас от этого зависит. — Скажи!
— Моя… — выдыхаю и сам себе не верю. И тому, что смог это сказать…
— А ты? Ты мой? — тревога, сумасшествие в глазах, и… Страх?
Боже мой, глупая, неужели ты не чувствуешь, не видишь, не понимаешь?
Твой, со всеми потрохами твой, — давно, даже не знаю, с какой секунды. Насквозь твой, — да и нет во мне уже ничего своего.
— Твой, — дышу в ее распахнутые губы. — Навсегда, Света. Навсегда.
Всхлипывает, а глаза подергиваются напряжением. Не ждала, дурочка. Не верит…
Вырывается, выпутывается из моих рук, извиваясь, — и я осторожно опускаю ее вниз. Не двигаясь.
Сама мои руки по бокам опускает и ладошки к груди приставляет, скользя по мышцам, по каждому нерву.
И скользит губами вниз, а меня от сумасшедшего, бешенного желания уже взрывать начинает.
Рычу, когда ее губы обхватывают мою дергающуюся головку, а пальцы начинают скользить уже по напряженному члену. Но не дергаюсь, не двигаюсь, всеми силами удерживаю себя, чтобы не схватить за волосы по привычке, как с остальными и не начать, как озверевший, толкаться в рот. До хруста сжимаю кулаки и заставляю замереть себя, окаменеть все тело.