Игры Фортуны
Шрифт:
Аннушка перепугалась еще больше, чем от гнева императрицы. Она заметалась по комнате, ахая и хватая то затейливый серебряный кувшин с водой, то заморское опахало страусовых перьев. Бросилась овевать им лицо тетки. Та с подвоем причитала о «изменщиках-заговорщиках», и из глаз ее катились самые настоящие крупные слезы. Аннушке впервые стало жалко эту грубую и властную женщину, которая всю жизнь боялась своих призраков, тоже выходивших из мрака. Только ее призраки были из плоти и крови, они могли посягнуть на ее престол.
– Тетушка, тетушка, не бойтесь, то точно не живые люди были! – принялась утешать ее Аннушка. – То тени бродят, наверное…
– Что за тени?! Отвечай, девка! – императрица поразительно быстро овладела собой. – Гляди, коли соврешь! Ужо в Тайной канцелярии сведают, чьи это тени к тебе ходить повадились.
– Просто тени, – пролепетала Аннушка, помертвев при упоминании страшного дознавательного ведомства, которое под скипетром тетки не ведало роздыху. – Верно, души людей несчастных, умерших без покаяния или казненных…
– Кем казненных? Мной?! – заорала тетка. – Крамольников престола моего жалеешь, зоилов16 моих, тля Мекленбург-Шверинская?!
– И вами, тетушка. И государем покойным Петром Алексеевичем, – эти слова слетели с Аннушкиных губ словно сами собой. Она вовсе не хотела их говорить и в испуге отступила к дверям, боясь, что тетка сейчас встанет со своего седалища и надает ей пощечин. А рука у Анны Иоанновны была тяжелая.
Но тетка повела себя на удивление тихо. Тяжело осела в креслах всем своим грузным телом, помолчала, вертя в руках дивно разукрашенный веер, которым Аннушка только что охлаждала ее пыл. Потом сердито бросила красивую вещицу на пол, наступила на нее пяткой. Веер жалобно затрещал, и императрица с мстительным удовольствием поднажала еще. Аннушка почему-то подумала, что так же переламывают людям кости на дыбе в упомянутой Тайной канцелярии. Ей стало холодно и страшно, но не как ночью, когда приходится спать одной, без Юленьки, и ее обуревают девичьи страхи, а по-настоящему.
– Помилуйте, ваше императорское величество…
Аннушка попыталась сделать глубокий книксен, но ее дрожащие ножки разъехались на паркете, и она бухнулась на колени, словно и вправду крепостная девка перед барыней. Императрица позволила себе алчно ухмыльнуться – ломать людей, видеть их испуг, слышать униженные мольбы о пощаде доставляло ее естеству почти плотское удовольствие. Махнула рукой (сверкнули драгоценные камни в перстнях) – мол, пес с тобою, ступай. Но на обратном движении сжала пальцы в кулак и притянула к себе – этот жест означал: останься! Маленькие проницательные глазки Анны Иоанновны пытливо уставились на Аннушку-младшую из под густых, по-молодому черных бровей.
– А ты, значит, у нас добренькая? – с прищуром произнесла тетка. – Случись каким произволением тебе на мое место забраться, то никого пытать и казнить не станешь?
– Никого… – прошептала Аннушка, и повторила уже тверже. – Никого!.
– И стервь эту, Лизаветку, в монастырь не запрешь?
– Зачем же, тетушка… Цесаревна Елизавета Петровна – наша ближайшая родственница. Да и вы ее при дворе держите, а не в монастыре.
– Мне Лизаветка не страшна, и не таких давила, – объяснила тетка-царица и для наглядности прихлопнула на подлокотнике осмелевшего таракана. – А вот тебя, милостивицу, ежели ты одна, без моей защиты останешься, она живо съест! И не подавится… Так что нипочем тебе не править, племянница, ни самой, ни в регентском статуте. Не допущу ради блага твоего же. Родишь – и довольно с тебя. Другие править будут. Те, что похитрее. А ты с Жулькой своей далее играйся. С тебя, дурищи набитой, довольно будет.
– За что вы меня так не любите, ваше величество…тетушка? – сквозь слезы спросила Аннушка. – Меня только маменька покойная и любила. И бабушка еще. Да только нет их уже на свете белом. А правда, что вас бабушка покойная прокляла17?
– Что? Что сказала? – закричала Анна Иоанновна. – Молчи, дура!
Она встала, шурша тяжелым, пышным платьем. Подошла к племяннице, все еще стоящей на коленях, схватила ее за тоненькие плечи жесткими, унизанными перстнями пальцами, рывком поставила на ноги и заглянула в глаза.
– Откуда знаешь, что бабка… то есть мать моя меня перед смертью поносила? Кто наболтал?…
– Люди рассказывали…
– Какие-такие люди? Поименно назови. Всех сказочников в Тайную канцелярию – и на дыбу!
– Не скажу, тетушка, хоть режьте меня…
– Резать тебя мне без надобности, пока сына не родила! – сказала Анна Иоанновна, отпустив племянницу. – А после не худо бы и проучить дуреху. Да жаль мне тебя, глупую, не понимаешь, что ли? Потому и не трону… Все-таки кровь родная. Да пойми ты, блаженная, что про такие вещи даже вслух говорить нельзя! Проклятие материнское – оно такое, оно и тебя догнать может…
– Меня? Почему?
– Да потому, что не только меня, многогрешную, матушка моя, царица Прасковья Федоровна в исступлении своем перед смертью облаяла. Но также и матушку твою, сестрицу мою нелюбезную Катерину Ивановну непотребными словесами славословила.
– А матушку за что?
– За то, что врозь жила с мужем своим. И не по закону. Амантов18 имела.
– Матушка? – не поверила Аннушка. – Не может быть!
– Может, племянница! Да и что тут такого? Дело, как говорится, житейское, бабье… (Тетка сально хихикнула.) А младшая сестра моя, Прасковья, и вовсе по амурному беснованию замуж выскочила. По староотеческому закону так не положено. Сиди при муже – и знай, молчи! Матерь наша, бабка твоя покойная царица Прасковья, крепко на стародавних законах сидела, чтоб ее нечистый в пекло унес! Вот ежели ты при муже своем тихо сидеть не будешь – и на тебя бабкино проклятие перейдет, и на детей твоих… А ты ведь не будешь, знаю я тебя! От жениха нос воротишь, на саксонского кобеля, посланника заглядываешься! Добро только, что отправила я сего Морица с глаз долой. Жульку ладно, потерплю пока, ежели ты без нее домовых боишься да спать по ночам не можешь… Бабе от бабы не забрюхатеть!
Тут императрица, вполне довольная своей остротой, в голос расхохоталась, причем без злобы – весело. Случалось с нею и такое.
– Благодарю, тетушка. – Аннушка присела в реверансе (на сей раз получилось). – Так зачем звали вы меня?
– К обручению готовься. Скоро оно. На жениха смотри поласковей, не то зенки вырву! Ей-богу вырву, я напрасно стращать не стану, сама знаешь.
– Сами же обещали не резать, а ныне глаз лишить грозитесь, – тихо, но твердо сказала Аннушка, к которой в делах любви всегда возвращалась смелость. – А то и колите мне глаза, ваше величество, ибо противен мне жених ваш, и смотреть на него тошно! Не пойду за него. Лучше – на плаху!
– Да что ты о плахе знаешь, девчонка?! Там хруст стоит как топор свистит, кровища с нее рекой… Книжек своих французских начиталась? Дуришь?! Принц Антон-Ульрих крови княжеской, благородной, и кавалер отменный, а что телом щуплый да лицом нехорош, так это ничего… С лица не воду пить! Стерпится – слюбится. Тебя до обручения крепко стеречь будут. Не уклонишься.
– Я убегу! Не удержите! Отравлюсь или утоплюсь!
– Да пойми ты, кобыла, я о тебе забочусь! – с выражением, которое у нее могло сойти даже за мягкую настойчивость, принялась объяснять Анна Иоанновна. – Не за саксонского же посланника тебе замуж идти, и не за Жульку твою! Вот смех и грех был бы – одна девка за другую замуж выходит… Таких и из церкви поганой метлой погонят, да и народ на смех поднимет! И дети от таких браков не родятся! Ты послушай, племянница. Ты не дури, выйди ты за этого прыщавого Антошку-Ульриха, что тебе стоит? А я после этого графа Линара может и верну – тебе в утешение, а Антошке в рогов умножение… Но после! Когда замуж выйдешь и сына родишь. Мне родишь, престолу Российской империи родишь, а не дрищу Антошке.