Игры с хищником
Шрифт:
Обратно он шел по кладбищенской дороге и вместо скорби испытывал раздражение, поскольку липкая после дождя серая глина засасывала ботинки, летела на брюки и полы плаща – хоть бы песком отсыпали, что ли... С детства он знал, что нельзя уносить могильную землю с кладбища, даже на обуви – это к покойнику, и потому, прежде чем сесть в машину, попытался отчистить одежду и оттереть ботинки о мокрую траву возле дороги.
За этим занятием и застали его Махоркины. Было еще полминуты, чтоб прыгнуть за руль и уехать, однако Сергей Борисович понял, что уже узнан, да и не разминуться было на узкой
Первым шел Никита в армейской шинели, за ним вдова Евдокия, до глаз завязанная платком, сестры Антонина и Наталья вели за руки малыша, который уверенно шлепал сапожками по грязи. Сергей Борисович вытер руки носовым платком и встал на обочине, поджидая родню и внутренне готовясь к встрече, однако они даже не посмотрели в его сторону, а демонстративно прошествовали мимо. И только мальчик с детской непосредственностью завернул головку, с любопытством вытаращившись на незнакомца.
Ему мешали ноги Антонины, и он выглядывал из-за них, отставая, обвисая на руках женщин, пока мать не одернула его и не потащила за собой.
Но он все равно оглянулся еще раз, и Сергей Борисович услышал зов крови.
Этот был его сын!
Он сделал шаг им вслед и остановился, потому что в машине заурчал радиотелефон. Вызывали на срочное заседание ЦК, и самолет на аэродроме уже разогревал двигатели...
Спустя девять лет, в опальную пору, когда вокруг был густой туман неизвестности и будущее просматривалось не дальше вытянутой руки, Сергей Борисович тайно приехал на родину и поселился в доме у матери, будто бы на время отпуска. Она ничего не знала о его нынешнем положении, ни о чем не спрашивала, хотя скорее всего много чего видела и догадывалась, что время у сына не самое лучшее. Целыми днями он спал либо читал свои детские книжки и на улицу выходил, как в былые годы, с началом полной темноты, прихватив на всякий случай заряженный «вальтер»: в Ельне, как и во всей стране, начал развиваться дикий капитализм, по ночам устраивались бандитские разборки и, как в послевоенные годы, слышалась стрельба. Все фонари давно перебили, так что невозможно было проверить патроны, и никто уже не вкручивал лампочек. Иногда густой осенний мрак прорезали фары несущихся куда-то машин, а милиция загородилась решетками и не высовывала носа.
Такие прогулки, как в юности, бодрили разум, освежали кровь и обостряли ощущение времени.
Однажды, вернувшись далеко за полночь, он, как всегда тихо, вошел в дом, и тут возникло чувство, будто на миг утратилась реальность: сквозь мутное стекло двери, ведущей на кухню, Сергей Борисович внезапно увидел себя, только в отроческом возрасте – в том самом, когда они с мальчишками пытались выплавить взрывчатку из снаряда. Словно зачарованный, он приоткрыл дверь, и видение в тот же миг исчезло.
За столом сидел Федор. Повзрослевший и очень похожий на Сыча...
– Здравствуйте, – вежливо проговорил он и встал.
– Вот, к тебе пришел, – смущенно объяснила мать. – Познакомиться...
– Все говорят, вы мой отец, – совсем по-взрослому сказал Федор. – Это правда?
– Правда, – отозвался Сергей Борисович.
Мать словно и ждала этого, поддержала радостно:
– Ты посмотри, ведь так похож!
–
– Можно...
– Должен сказать тебе, папа... – Он вдруг растерялся. – Я хотел не только познакомиться... Сегодня узнал, что ты в Ельне, и ушел из дома... Насовсем. Возьми меня к себе жить?
Едва появившись на родине, Сергей Борисович ощутил, что его тянет лишь в два памятных места – к дому Жулиных и на Выселки. Он не хотел никому показываться на глаза, поэтому на Риту посмотрел сквозь окно, а когда пришел на Выселки, то вместо избы Махоркиных обнаружил ресторан – большой каменный особняк с широкой крытой верандой, где гулял народ. Смутное время пошло на пользу, они отстроились, завели свой кооператив и, по слухам, разбогатели: Никита держал в руках местный рынок и, говорят, разъезжал теперь с бандитами на иномарке.
– Плохо ему там, – добавила мать. – Федору учиться надо, а мать в школу не пускает. Заставляет в ресторане работать.
Сергей Борисович вернулся в переднюю, снял пальто и в это время услышал грохот на кухне. Федор упал со стула и теперь крутился на полу, выгибался, хрипел, изо рта текла пена. Ошеломленный этой картиной, он на мгновение замер, после чего кинулся к сыну, а мать уже толкала в руки ложку.
– Разожми зубы! Задохнуться может...
Кое-как он разжал стиснутые челюсти, прижал язык; Федор сделал судорожный вдох и потом уже задышал часто и коротко.
Через минуту он уснул на руках Сергея Борисовича, и лишь тело изредка подрагивало, словно от всхлипов.
– Это припадок, падучая, – объяснила мать. – Еще лунной болезнью называют. Не хотела тебе говорить... Уже года три как мучается. Без присмотра оставить нельзя, а Евдокия умерла. Поэтому в школу не ходит, смеются над ним, а мальчик он умный, его бы выучить. Ваш грех с Антониной... Ты забери-ка его к себе, может, в Москве вылечат.
Сергей Борисович отнес Федора в спальню, однако через несколько минут он проснулся, вышел на кухню и как ни в чем не бывало повторил свой вопрос:
– Ты возьмешь меня жить к себе? Если возьмешь, я напишу маме письмо. Чтобы не искала...
– Возьму, – сказал Сергей Борисович и посадил мальчика к себе на колени.
Вероятно, Федор не привык к таким ласкам, вежливо отстранился и, глянув с затаенной надеждой, спросил:
– В Москве есть такое место?.. Чтоб стояли высокие стены, за ними купола, и чтоб на улице весна и бегут ручьи?
Он тогда подумал о Кремле и сказал, что есть.
– Ну тогда я поеду. Мне это место во сне снится.
А тогда, возле кладбища, получив срочный вызов в Москву и не оттерев с ног могильной земли, Сергей Борисович заскочил домой, наскоро переоделся, однако в суете вновь надел те же ботинки. Хватился лишь в обкоме, куда забежал взять необходимые документы, но возвращаться было поздно.
Избавиться от глины он попробовал в подъезде здания ЦК на Старой площади, где стояла машина для чистки обуви, но в углублениях возле подошв все равно остались ее желтоватые следы.
Он с детства помнил, что уносить с собой кладбищенскую землю – плохая примета, к покойнику, и, едва войдя в здание, тотчас убедился в ее справедливости.