Их позвал горизонт
Шрифт:
— Что же это может быть? — возразил Ваксель.
На следующий день начали перевозить на берег больных.
"Многие из них умерли, как только попали на свежий воздух, несколько человек скончалось в лодке, так и не ступив на берег, а несколько человек умерло уже на берегу вскоре после высадки".
Капитан-командора тоже отправили на берег. Четыре самых крепких человека перенесли его на носилках из связанных веревками шестов. Ходить капитан-командор уже не мог.
Его положили в отдельную землянку, выкопанную на берегу и прикрытую парусом.
Беринг лежал полузасыпанный песком, ему казалось, так теплее. Капитан-командор догадывался, что это не Камчатка, что это остров. Но он не знал, что здесь ему суждено умереть, не знал, что остров этот будет называться островом Беринга, а весь архипелаг — Командорами.
Глава 4
Этот неуживчивый адъюнкт
Беринг лежал полузасыпанный песком, ему казалось, так теплее. Беринг умирал.
"Командор поразил меня своим спокойствием и терпеливостью, — записал в дневнике Стеллер. — Он спросил меня: думаю ли я, что мы находимся на Камчатке? Я дал отрицательный ответ, так как обилие и доверчивость животных заставляют предполагать, что мы находимся в необитаемой стране. На это он мне ответил: "Корабль наш уже не спасти; сохранил бы бог только баркас!""
Старшим офицером "Святого Петра" был лейтенант Свен Ваксель. Но ни он, ни третий по старшинству мастер Софрон Хитрово не могли заменить капитан-командора. Ваксель, несмотря на болезнь, мужественно вел корабль. Но теперь цинга скрутила, скорчила его. Хитрово совершенно обессилел.
Немногие, кто еще держался на ногах, продолжали перевозить с корабля больных. Печально и ужасно выглядел пустынный берег неведомой страны.
"Покойников, которых не успели еще предать земле, обгладывали песцы; не боялись они подходить и по-собачьи обнюхивать беспомощных больных, лежавших на берегу без всякой защиты. Иной больной кричит от холода, другой жалуется на голод и жажду. Цинга многим так страшно изуродовала рот, что от сильной боли они не могли есть — почти черные, как губка, распухшие десны переросли и покрыли зубы".
Стеллер сохранил и силу духа, и энергию. Он первым сошел на берег, первым подумал о зимовке. На берегу начали рыть землянки, прикрывали их сверху плавниковыми бревнами, парусами. В эти дни адъюнкт академии стал и лекарем, и пекарем, и добытчиком.
"Мы увидели, — словно подсмеиваясь, пишет Стеллер, — что чин, ученость и другие заслуги здесь не дают никакого преимущества и вовсе не помогают находить средства к жизни…"
К сожалению, не удалось разыскать ни одного портрета адъюнкта академии Георга Вильгельма Стеллера. Наверное, и не существовало ни одного портрета. Как он выглядел, можно только догадываться. Наверное, насколько можно судить по характеру, он был похож на Паганеля и Дон-Кихота одновременно.
В Россию Стеллер приехал в 1734 году, ему было двадцать пять лет. Подающий надежды ученый, и только. Это теперь, двести пятьдесят лет спустя, мы можем написать — талантливый натуралист, вдумчивый, наблюдательный этнограф, страстный, не знающий устали путешественник…
Академик С. Г. Гмелин писал о Стеллере: "Он вовсе не был обременен платьем… У него был один сосуд для питья… Он имел одну посудину, из которой ел и в которой готовились все его кушанья… Он стряпал все сам, и это опять с такими малыми затеями, что суп, зелень и говядина клались разом в один и тот же горшок и таким образом варились… Ни парика, ни пудры он не употреблял, и всякий сапог и башмак были ему впору. При этом его нисколько не огорчали лишения в жизни; всегда он был в хорошем расположении, и чем более было вокруг него кутерьмы, тем веселее становился он… Вместе с тем мы приметили, что, несмотря на всю беспорядочность, выказываемую им в его образе жизни, он, однако, при производстве наблюдений был чрезвычайно точен и неутомим во всех своих предприятиях… Ему было нипочем проголодать целый день без еды и питья, когда он мог совершить что-нибудь на пользу науки".
Кажется, портрет нашего героя уже нарисован. Но…
Пожалуй, у Стеллера было больше врагов, чем друзей. Да что там больше. Не было, наверное, ни одного человека, с которым бы он не поругался.
Тот же самый академик Гмелин чуть позднее (уже поссорившись с адъюнктом) в запальчивости скажет: "Ему никто не смеет противоречить, потому что в противном случае навлечет на себя несчастье быть им преследуемым".
В экспедицию, в академический отряд, Стеллер по его страстной просьбе был зачислен в феврале 1737 года, а в январе тридцать восьмого отправился в далекую и манящую Сибирь.
Совсем незадолго до отъезда (видимо, в декабре) он женился на Бригитте Елене Мессершмидт, вдове известного естествоиспытателя доктора Мессершмидта. Стеллер был счастлив: его веселая, игривая "докторша" разделит с ним все радости предстоящего путешествия. Беринг, Ваксель и многие другие поехали в экспедицию вместе с женами и детьми, даже совсем маленькими. А его приемная дочь почти взрослая.
Бригитта, Бригитта, как он счастлив!
Но… молодая супруга адъюнкта вполне удовольствовалась путешествием от Петербурга до Москвы, а здесь сообщила, что дальше не поедет.
Не будем обсуждать и не будем осуждать. Наверное, Бригитте нелегко было решиться: она жила в Сибири с Мессершмидтом и судила обо всем не понаслышке.
А Стеллер… Стеллер чувствовал себя полностью опустошенным. Его предали.
С тяжелым сердцем уезжал адъюнкт из Москвы. Казань — Екатеринбург Тобольск — Томск — Енисейск… Много позднее Стеллер напишет: "Я совершенно забыл ее и впал в грех любви с Природой". Но, похоже, он будет неискренен. Кажется, Стеллер всегда продолжал любить Бригитту, хотя и относился к ней несколько иронично. Что же касается "грехопадения", то оно, безусловно, произошло задолго до женитьбы.
По дороге в Енисейск адъюнкт успел составить каталог птиц, трав, описание рек и рыб, употребляемых в Сибири лекарств. Из Иркутска он съездил в Кяхту за специальной китайской бумагой для укладки растений. Потом успел поработать в Прибайкалье, где собрал 1150 (!) видов растений. На Камчатку, в Большерецк, он прибыл в сентябре 1740 года; здесь его гостеприимно встретил Степан Петрович Крашенинников.
В ноябре Стеллер на собачьей упряжке отправляется к Авачинской губе, неподалеку от которой "имеется гора, временами выбрасывающая из себя огонь". Затем в январе едет к мысу Лопатка — южной оконечности Камчатки. Попутно Стеллер проводит самые разнообразные, в том числе интереснейшие этнографические, наблюдения.
И также попутно — то ли мешает ему в жизни горячность, то ли помогает — вступает в многочисленные конфликты с местной администрацией. Он, например, сообщает в сенат — никак не ниже! — о "непорядочных поступках" большерецкого приказчика, который "токмо время свое в пьянстве препровождает". Приказчик, в частности, не выдавал участникам экспедиции бумаги, из-за чего метеорологические "обсервации" приходилось записывать в "берестяные книги"…
В начале 1741 года Витус Беринг приглашает натуралиста "для морского вояжа" к берегам Америки, и в марте Стеллер переезжает в Петропавловскую гавань.