Илья
Шрифт:
****
Трое всадников, одетых в скромную, но добротную одежду, какую носили в дороге торговцы средней руки и приближенные слуги из богатых домов, въехали в Падую - шумную, грязноватую, веселую и богатую.
Полученные от покойного императора привилегии пошли городу на пользу, а с недавнего времени Падуя пользовалась самоуправлением, что привлекало в нее множество людей не только торговых, но и преследовавших самые разные цели. Поток путников не иссякал каждый день, а в субботний, когда Добрыня и Алеша в сопровождении Джузеппе уже под вечер достигли ворот города,
Прежде всего следовало найти гостиницу, такую же скромную и пристойную, как и их одежда, и Джузеппе, который уже бывал в городе, уверенно вел их по узким улицам. Темнело, народу поубавилось, вот-вот должно было прийти время ночной стражи, следовало торопиться. Внезапно Джузеппе придержал коня.
– Вот он! Алессандро ди Пагани, собственной персоной!
– с изумлением негромко сказал он спутникам.
– И хотел бы я знать, что он делает в этой части города в такой час.
Там, куда он указывал, из кареты вышел высокий человек в черном монашеском одеянии и, отпустив экипаж движением руки, углубился в узкий переулок.
Алешка легко соскочил с коня.
– А вот мы и узнаем. На ловца и зверь бежит.
– Осторожнее будь, - предупредил Добрыня.
– В конце концов, его дела - не наше дело.
– Посмотрим, - бросил Алеша, исчезая в переулке.
Пройдя, почти уже в полной темноте, несколько переулков, епископ быстро пошел вдоль каменного глухого забора и, найдя в нем неприметную калитку, исчез внутри. Алеша осторожно потрогал - заперто. Присмотрелся, увидел подходящее дерево, с которого можно было перепрыгнуть на забор. Уже сидя на заборе и готовясь соскользнуть вниз, в темноту, усмехнулся воспоминанию: мог ли рязанский попович, наипервейший грабитель чужих садов, подумать, что навык этот пригодится ему когда-нибудь в дальней стороне, в самоуправлемом городе Падуе?
Только бы собак внизу не было. В Рязани частенько бывали.
Собак не было. Алеша оказался в обширном не то саду, не то парке, похоже - монастырском (на фоне темнеющего неба сгустком черноты маячило что-то вроде церкви или собора), тихо, прячась за деревьями, двинулся на голоса. Говорило несколько человек, приглушенными голосами, но Алеша расслышал.
****
Чтобы Алеша, когда будет возвращаться, не заплутал в незнакомом городе, решено было дожидаться его на том месте, где расстались. А чтобы не бросались в глаза прохожим двое с тремя конями, торчащие у входа в переулок, Добрыня отвел коней к ближайшему, сомнительного вида, заведению с коновязью, а Джузеппе, умевший быть незаметным, ждал на углу.
Алеша появился часа через полтора, хмурый.
Рассказывать начал, только когда они устроились в отдельной комнате выбранной Джузеппе гостиницы.
– Нет, меня не заметили, хотя наблюдателей выставили. Но эти, как половцы, - больше привычны к степи, чем к деревьям.
– К пустыне...
– тихонько обронил Джузеппе.
– Джузеппе прав: они готовят военный орден, и Русь их интересует. Новгород, Псков, Ладога... Константинополь,
– Для внешнего?
– У них орден готовится какой-то странный: внешний и внутренний. Внешний - те, что будут воевать; эти, которых я слушал, их презирают. Сами они - внутренний орден, посвященные, а ваш епископ у них главный. Много говорили о каких-то восточных верованиях, и... я не уверен, что они вообще христиане.
– Я тоже, - усмехнулся Джузеппе.
– Подожди, самое главное. Епископ сказал, что для сотворения внутреннего ордена нужна великая жертва, и он совершит ее завтра.
Трое переглянулись.
– Не спустим глаз, - твердо сказал Добрыня.
****
Кафедральный собор в Падуе был роскошен. Он простоял почти шесть веков, дважды горел, достраивался после пожаров и украшался непрерывно. В это воскресенье народ стекался к нему особенно густо: проповедь должен был произносить сам епископ Падуанский. Святым человеком в Падуе его не считали, напротив - слухи ходили разные, в том числе и о том, что епископ был не чужд чернокнижия, и именно поэтому он вызывал острое любопытство.
Трое всадников в неприметной одежде, еще с зари ожидавшие неподалеку от епископской резиденции, приехали к собору вслед за его каретой. Они готовы были вмешаться, если только епископ станет делать что-нибудь странное.
Епископ вышел из кареты, трое спешились. Пока они привязывали коней, дав мальчику у коновязи мелкую монетку, чтобы следил, епископ поднимался по ступеням собора. Врата были открыты, было видно сияние множества свечей, хор слаженно пел. На верхней ступеньке он повернулся, воздел руки вверх, как бы приветствуя входящих, и проговорил несколько слов, которые в шуме толпы никто не разобрал, но которые прокатились над толпой низким вибрирующим гулом.
Земля вздрогнула. Потом еще раз - сильнее. Дико закричали люди в соборе - сотни людей.
Здание качнулось, поплыло стало тяжко оседать. Те, кто еще не успел войти в собор, бросились прочь, подальше от рушащегося здания, и в этой неразберихе уже невозможно было найти взглядом епископа.
Катящиеся по ступеням камни догоняли и давили убегавших. Добрыня и его спутники бросились оттаскивать раненых и ушибленных.
Мгновение - и собор с жутким вздохом осел внутрь. Крик многих голосов разом смолк, сменившись едва слышным стонами. Запахло дымом: огонь свечей перекинулся на все, что могло гореть. Снова послышались крики - одинокие и страшные вопли невыносимой боли.
До ночи трое иноземцев вместе со стражей и местными добровольцами тушили пожар, раскатывал камни, доставали из-под них выживших. Таких было немного.
К вечеру, дав себе короткую передышку, Добрыня заметил мальчика, которому утром поручил коней, и высыпал ему в ладони горсть монет - сколько захватилось. Когда земля заходила ходуном, и многочисленные стоявшие у коновязи лошади стали рваться с привязи и беситься, мальчик не испугался и не убежал: он обрезал уздечки, освободив всех коней, и едва успел уйти сам - волна камней накрыла коновязь.